Швейцарцы используют природу на всю катушку, зимой ли, летом ли туристские маршруты забиты до отказа, и обо всех о них, без исключения, в совокупности можно сказать, что это не просто Wanderweg’и, но Panoramaweg’и или Wunderweg’и, потому что расширение горных пастбищ почти свело на нет леса, и с любого горного склона открывается бескрайний вид на долины, озера, городки. И всюду, на соответствующем расстоянии друг от друга, прекрасно оборудованные места отдыха: не только место для очага да пара трухлявых бревен, но и решетка гриля, сухие дрова, иногда даже шезлонги и, конечно, почти везде топор и пила. Венгерскому путнику, сгорающему от стыда, приходит в голову мысль, как бы пригодился такой топорик дома, чтобы не пришлось двадцать четвертого декабря обтесывать чем попало ствол елки, вставляя его в крестовину; но Швейцария — это страна, где даже венгр не посмеет стащить что-нибудь или намусорить. Природа в этой стране — самая большая ценность, и бродить по лесу здесь приятно, как дома, именно из-за таких мест для отдыха на склонах гор. Романтично, но не пугающе. Есть население, но как раз столько, сколько нужно. Хутора, хотя вроде и расположены в глуши, оснащены самыми современными сельскохозяйственными машинами, в гараже стоят, по крайней мере, два первоклассных автомобиля — правда, если жена не уехала на одном из них за детишками в школу. Деревенские жители выглядят точно так же, как городские. Они не кажутся слишком старыми, не одеты во что попало, на лицах у них не написано, сколько сотен километров отделяют их от соседнего городка или пускай от Цюриха.
Хотел бы я быть на их месте, говорит мой спутник; все мы хотели бы, соглашаюсь я, чтобы наша страна приближалась к этой ну хоть на самой нижней отметке. Мы садимся на поезд; такой железнодорожной и автобусной сети нигде в мире больше, наверное, не найдешь. Поезд, или автобус, отправляется точно тогда, когда указано в расписании, и прибывает на место точно тогда, когда обещано; система пересадок продумана, логична и надежна, расписание маршрутов согласовано не только в междугороднем, но и во внутригородском масштабах. То есть не так, как в других, не столь пунктуальных странах, где автобусные компании живут сами по себе, железнодорожные сами по себе, а расписание до того запутано, да к тому же изменяется несколько раз в году, что трудно вообразить себе такую долгую жизнь, в течение которой можно было бы все это выучить.
Поезд летит мимо могучих скалистых гор и альпийских лугов. Какой-нибудь путешественник XIX века до самой смерти рассказывал бы, что он видел: какие кручи, утесы, взлетающие над долинами виадуки, бревенчатые хижины на горных склонах, средневековые развалины в городках. В Швейцарии есть только городки и хутора, деревень к западу от Эльбы практически не встретишь. Рассказывал бы он и про тщательно обработанные поля, про огородики на клочке земли, поражался бы, как все ухожено, как здесь украшают к Рождеству окна, деревья в садах. Рассказы продолжались бы всю жизнь, так как в памяти рассказчика возникали бы все новые и новые детали. А сегодняшний путешественник проносится по местности так быстро, что не успевает зафиксировать в сознании то, что мелькает за окном: вместо того чтобы осмыслить увиденное, он окунается во все новые впечатления. Водопад справа. Водопад улетел. Виадук слева. Виадук улетел. Горная речушка. И горная речушка улетела. Сегодняшний путешественник покидает местность скорее, чем вода в водопаде достигнет подножья скалы, где разлетится брызгами, — этого наш путешественник уже не увидит, это увидит следующий путешественник, который зато не застанет момента, когда струя срывается с вершины утеса.
Three in one. Три родины в одной стране. Здесь каждый без проблем бережет свою культуру, свой язык, свои обычаи. Никто не опасается другого и не рычит на него. Не возмущается, когда на табло в вагоне надпись «Nächster Halt» почти незаметно сменяется на «Prochain arrêt». Взаимопроникновения языков почти нет, если не считать нескольких слов: например, в немецкой части — мерси, то есть спасибо, вместо dank, dank, напоминающего немного эпоху переселения народов, языковую стихию полудиких германских племен. Французы, среди прочего, дали общей родине, наряду с Жаном Кальвином и сыром грюйер, это «мерси»; ну и, конечно, Жан-Жака Руссо. Именно ради него, Руссо, я еду в Женеву; едва я выхожу из вагона, еще даже не успеваю приподнять шляпу, а меня уже приветствует маленький Париж, французские таблички «Sortie» (выход), чугунные перила и, конечно же, французы, которые везде и во всем французы, которые так умеют одеваться, пускай лишь шарфик накинуть на плечи, что другой смертный никогда этому не научится. Но что мне делать в этом кальвинистском гнезде, где унылые дома кажутся мне гнетуще чуждыми? Я иду на православное богослужение, перед церковью, на паперти, — русские нищие, как перед любой церковью в России. Вхожу, церковь полна. Здесь столько русских, что они заполняют ее целиком. Я не выделяюсь среди них, у меня белокурые волосы и голубые глаза, и креститься я умею, как они, справа налево; когда звучит слово «бог», я осеняю себя крестом, будто самый настоящий православный. Выхожу; вокруг — протянутые руки, жалостливые «подайте Христа ради»; я направляюсь к дому, где родился Руссо, я тут сам по себе, у меня свои дела. Руссо глубоко презирал церковь как общественный институт и верил только в природу. Человек, полагал он, есть существо естественное, а потому одинок и свободен. Нет, думаю я. Естественный человек — существо общественное, и свободен он лишь настолько, насколько это совместимо с его включенностью в общество.