Андрей прошел по коридору к лестнице. Посмотрел наверх. Лестница была без перил, но все пролеты были на месте. Андрей пошел наверх. Повсюду он видел следы пребывания человека разумного – пустые бутылки, окурки, консервные банки, целлофановые пакеты, газеты.
Однако во всем здании не было ни одной живой души. Андрей не представлял, что он скажет, если встретит кого-нибудь из местных обитателей. Вряд ли чужака встретят здесь с распростертыми объятиями. Могут и ножичком пырнуть.
Плевать.
Андрей дошел до последнего, двенадцатого этажа и остановился, чтобы перевести дыхание. Коридоры уходили налево и направо. Андрей повернул направо. Он шел мимо ряда дверных проемов. Это были пустые комнаты с черными дырами вместо окон. Они все были одинаковые. Все равно, какую выбрать. Например, эту. Или нет, пусть будет следующая. Андрей вдруг разозлился. Он понял, что просто тянет время. И, не дойдя до конца коридора, он свернул в предпоследнюю комнату. Балконной двери в комнате не было, он вышел через дверной проем и встал на балконе. Перил или какого-то ограждения на балконе тоже не было, прямо под ногами была пропасть. Андрей посмотрел вниз, туда, где через секунду будет лежать его тело. Внизу была бетонная плита. Годится. Андрею хотелось, чтобы наверняка. Не хватало еще остаться инвалидом.
Андрей поднял глаза и увидел церковь на другом берегу. Это была церковь, в которой Андрей крестился. Про эту церковь Николай Рубцов написал «живу вблизи пустого храма». Он жил вон в том желтом доме. У него там была комната. И Андрей вдруг подумал, что Рубцов мог убивать себя – пьянством, неустроенной жизнью, нездоровыми отношениями, потому что у него была в запасе вечность. А у него никакой вечности нет. Через секунду после того, как он сделает шаг вниз, его мир прекратит свое существование. Его романы, изданные под псевдонимом, не обеспечат ему даже двух строчек в энциклопедии. Разве что в газете напишут – покончил с собой журналист Андрей Розанов.
Андрей почувствовал, как к горлу подкатывает спазм. Он непроизвольно отшатнулся назад, схватился за подоконник, и тут его вырвало.
Нет, он будет жить. Он хочет жить. Он любит жить. Он будет пробовать снова. Будет писать. Он должен жить, чтобы писать.
Андрей вдруг испуганно оглянулся.
Что он делает здесь, в этом опасном месте?
Нужно срочно уходить отсюда.
А вдруг местные обитатели вернутся?
Что, если его убьют?
Андрей выбежал из комнаты и остановился. Куда? Направо, налево? Он забыл, откуда вышел. Где была лестница. В обе стороны расходились совершенно одинаковые коридоры.
К тому же вдруг как-то очень резко стемнело.
И тут слева, в соседней комнате, послышался какой-то звук – то ли треск, то ли скрип.
Андрей прижался к стене.
Звук повторился.
Как будто что-то горело.
Андрей присмотрелся и увидел полоску света. Он подошел ближе к двери и увидел, что она закрыта полиэтиленом.
Андрей прекрасно понимал, что нужно развернуться и уходить, но вместо этого он протянул руку и отодвинул полиэтилен.
Он увидел жилую комнату.
На стене висел толстый красный ковер. У стены стоял диван. Перед диваном – стол. На столе стояли тарелки, бутылки и пластиковые стаканчики. Окно и выход на балкон были завешаны темно-зеленой маскировочной сетью. И свечи – везде: на столе, на подоконнике стояли зажженные свечи.
В комнате никого не было.
– Чего встал, как неродной? Заходи, – сказал смутно знакомый голос за спиной. И кто-то легонько толкнул его в спину. Андрей сделал шаг вперед и оглянулся.
Глава 11
План Сальниковой сработал – по крайней мере, пока. Маслов заинтересовался. Он смутно помнил пациентку, о которой сказала Сальникова. Диагноз – биполярное аффективное расстройство, то, что раньше называли МДП, маниакально-депрессивный психоз. Возраст – около шестидесяти лет. Абсолютно безнадежная пациентка.
Овощ.
Гиблый номер.
Или нет?
Можно ли вылечить безнадежного пациента, если приложить к этому все усилия?
А зачем ее лечить? Ради чего? Ради того, чтобы вернуть в наш мир какую-то никому не нужную старуху? Ради того, чтобы эта старуха смотрела телевизор, сплетничала у подъезда и голосовала за коммунистов? Не лучше ли было бы оставить ее там, где ее место, и заняться молодыми?
Или нет? Или это высокомерие? Кто позволил ему играть в бога? Кто дал ему право решать, выбирать? Его задача – лечить. Любого, даже убийцу, даже педофила.
А здесь – просто возраст. Старость. Она не виновата в том, что ее жизнь почти закончена.