Я захожу в комнату к Томасу. Чтобы не напугать его, надеваю акриловый спортивный костюм. Он сидит на кровати, ая — напротив, на пластиковом стуле.
— Черт, как же грустно без тебя было. Я по тебе скучал, на самом деле.
Я пытаюсь улыбнуться.
— Я все думал, что же ты там делаешь. Почти завидовал. Не то чтобы мне хочется выйти, но я торчал тут и маялся от безделья.
— Да…
— Там все по-прежнему?
— Более или менее.
— Ты нашел свою Амину?
— Да…
— Если не хочешь об этом говорить, не надо.
— Ничего страшного…
— Черт, как же приятно тебя видеть… Я думал, спячу, торчать тут без дела, скоро мы…
Я встаю и ухожу к себе, ложусь. Я изнурен, но спать не могу.
Ночью я подхожу на пост. Карин сидит, откинувшись, на конторском стуле и читает книжку. До того как она опускает ноги, я успеваю увидеть кусочек ее ляжки под юбкой.
— Можно мне снотворного?
— Разве ты не выпил таблетку, Янус?
— Нет.
— Уверен?
— Нет.
Она встает, отходит и смотрит в журнале.
— Похоже, что ты уже принял таблетку, Янус. Тебе давали лекарство в половине девятого и таблетку снотворного в десять.
— А по-моему, нет.
— Я спрошу Еспера, он скоро вернется с обхода.
Карин снова садится за книжку.
— Хочешь чаю с ромашкой, может, поможет немного.
— Нет… А я умру от двух таблеток?
— Нет.
— Так почему же ты не дашь мне еще одну?
Она смотрит на меня так, словно я маленький ребенок, сморозивший глупость.
Возвращается Еспер, кладет на стол ключи и заглядывает в холодильник.
— Янус вечером принимал снотворное?
— Да. Разве в журнале не записано?
— Записано, я просто хотела убедиться. К сожалению, Янус…
Я возвращаюсь в комнату. Ложусь и всю ночь смотрю в потолок. По-прежнему ничего не чувствую. На следующий день я уговорил врача прибавить мне снотворное. Достаточно, чтобы отключиться за пятнадцать минут, но на ночь не всегда хватает. Иногда я просыпаюсь ни свет ни заря и смотрю, как свет медленно вползает в окно и движется по полу.
Меня вызывают к врачу.
Он сидит за письменным столом и изучающе на меня смотрит.
— Что произошло после того, как тебя выписали?
— Мне стало плохо.
— Как плохо?
— Очень плохо.
— И что ты сделал?
— Я приехал сюда.
— Поговорим об этом позже, когда тебе станет получше.
44
Проснувшись ночью, я вижу перед собой Анну. Она смеется, открывает бутылку белого вина, я вижу ее белую грудь с маленькими твердыми сосками. Вижу Махмуда, сидящего на стуле, не знаю почему, но я думаю о нем как о друге. Вижу Амину, стоящую в дверях. Утром, приняв лекарство, я снова ничего не чувствую. Не могу представить их лица, сколько бы ни пытался.
Время идет, безумно медленно, но оно продолжает идти. Одни и те же ритуалы, привычки, которые они считают для нас полезными, четкие рамки, все повторяется. Я завтракаю, подношу ко рту хлопья, потому что миска стоит передо мной, моюсь, курю. Подчиняюсь установленному порядку, потому что не подчиняться еще сложнее. Если бы я мог, я бы остановил время, но день сменяет ночь, и я ничего не могу с этим поделать.
В комнате отдыха ко мне подходит Ляйф. В больнице у него нет друзей. Когда прибывают новые пациенты, он к ним липнет, делает все, чтобы понравиться. Проходит максимум две недели, и они тоже не желают с ним разговаривать.
— Можно стрельнуть у тебя сигаретку?
— Нет.
— Ну пожалуйста, одну штучку, киоск закрыт.
— Я не могу угощать тебя сигаретами, которые не сам скрутил.
— Ну пожалуйста…
Я кидаю ему сигарету. Он поднимает ее с пола и благодарит. Воспринимает это как приглашение сесть рядом.
— Ну и как там все прошло с этой твоей?..
— С кем?
— С турчаночкой?
— Ляйф…
— Девушки, киски сладенькие… Ну как, дала она тебе?
Я наклоняюсь к нему, он придвигается вплотную, гнусно мне улыбается: теперь-то мы поговорим по-свойски.
У меня не очень много сил, но все же мне удается схватить его за горло.
— Прикуси язык, Ляйф.
Он вырывается и садится на стул у противоположной стены. На его шее остаются красные следы.
Он листает журнал и продолжает курить мою сигарету, пытаясь делать вид, что ничего не произошло. Я вижу, что верхняя губа его дрожит, он чуть не плачет.
В глубине моего сознания начинает маячить мысль о самоубийстве. Я смотрю на столовые приборы, на вилки и тупые ножи, которыми мы едим, и думаю, как бы мне один такой нож наточить. Может, о подоконник. Если бы мне удалось пробраться на кухню, то, может, я бы смог заполучить настоящий нож или хотя бы полиэтиленовый пакет. Не хотелось бы стать первым пациентом, удавившимся при помощи пакета. Как этот, который покушался на Руди Дучке.[6] Я смотрю на простыню: если порвать ее на полоски и связать их вместе, можно будет на ней повеситься. Потолок в моей комнате совершенно гладкий, а лампа четырехугольная, к ней нельзя ничего привязать. Но если поставить кровать на попа, можно, наверное, повеситься на одной из металлических ножек.
Или, например, можно процарапать дырку в артерии пружиной из матраса.
Но у меня для этого не хватает энергии, меня не хватает даже на то, чтобы свернуть сигарету. Сижу, курю туго скрученные Жирной Гретой сигареты и фантазирую о самоубийстве, как двенадцатилетний мальчик, который думает о взрослых женщинах.
Иду по коридору, балансируя с двумя чашками чаю в руках. Пытаясь ничего не пролить, локтем стучу в дверь Томаса. На второй раз он открывает. Он явно рад меня видеть. На столе груда журналов по электронике, он складывает их стопкой, чтобы освободить место для чая.
— Я боялся, что в прошлый раз сказал что-то не то.
— Почему?
— Раз ты не приходишь… и вообще…
— Я просто немного устал.
— Да, я так и подумал. Не хотел тебя беспокоить, раз уж ты хочешь побыть в одиночестве.
Я сажусь, делаю глоток чаю. Слишком крепкий получился.
— Я тут кое о чем думал.
— Да?
— Ляйф, да?
Мне даже не нужно задавать вопрос. Ответ я читаю в его глазах. Он опускает взгляд, возится с журналом, нервно загибает страницу, откладывает его:
— Ну, он и так большую часть знал. Все здесь слышали о письмах. Я ведь ему не сказал ничего такого, чего бы он уже не знал.
Я ничего не говорю, просто смотрю на него.
— Черт возьми, Янус, мне же не с кем было поговорить! Тебя не было, с кем я должен был разговаривать? Сидел здесь неделями один. Говорил только с Карин, когда она меняла белье.
Я отодвигаю пластиковый стул от стола, при движении по линолеуму он издает визжащий звук.
— Мне так жаль, Янус. Если бы я знал, что ты вернешься…
Ночью я чувствую в комнате запах табака. Его маленькие вонючие сигариллы. На стуле напротив постели я вижу силуэт старика. Он смеется. Смеется и смеется. Выкашливает свои старые легкие и продолжает смеяться. Говорит: «А что я сказал…» Он в приподнятом настроении. Продолжает говорить, затем начинает действовать снотворное.
45
Карин спрашивает, пойду ли я в бассейн. Я сижу на кровати в своей комнате. Она переспрашивает еще раз. Я молчу, мне не до того: на стене рядом с дверным косяком темнеет пятно. Не знаю, сколько времени я на него глазею, возможно, оно чуть сдвинулось с тех пор, как я его заметил.
— Пойдем, Янус.
Ее голос звучит так, словно она искренне хочет взять меня с собой. Нет, не думаю, что пятно сдвинулось.
— Ты пойдешь или как?
Мимо по коридору проходит Микаель. Карин выходит к нему. Я слышу, как они говорят обо мне. Она спрашивает, не попробует ли он уговорить меня пойти в бассейн, мне это пойдет на пользу. Говорит, что он, наверное, единственный, кто может со мной разговаривать. Пятно похоже на Лангеланд. Немного. Если оно на что и похоже, то на Лангеланд. Но это все же просто темное пятно.
6
Руди Дучке (1940–1979) — лидер западногерманского студенческого движения, марксистский социолог и политик; покушавшийся на него в 1968 г. Йозеф Бахманн через два года покончил с собой в тюрьме.