Но — сосны (мое до безумия любимое дерево! север и юг в одном) — море, имя которого я ношу, — и Мур на воле, голый, коричневый и соленый. Мур своим чудным учением — заслужил.
________
Вечер не состоялся: публика пришла, Бальмонт — не пришел. После нескольких месяцев благородного всегда идейного — буйства водворен, наконец, в лечебницу в Epinay. Собирают на него 2 тысячи в месяц, м. б. — отчасти — из страха, что опять начнет среди ночи приходить из Кламара в Париж — в гости и говорить без конца… и все такие возвышенные вещи. Так или иначе — на безумного — нашлось, а пока был «разумен» ел манную кашу на воде, ибо в доме другого ничего не было, я — свидетель, ибо сколько раз приносила ему есть. Нужда была — черная.
К нему никого не пускают и говорят, что он после первых бешеных дней немножко успокоился. Этим летом ему будет (а м. б. уже исполнилось) семьдесят лет.
________
Кончаю. Пишу Вам с утра, в еще неубранном доме. Идея: м. б. Вы и у Гартманов попытаетесь что-нибудь извлечь? Я — сама не могу, но за другого — за Вас бы — смогла и сумела. Ведь эту сумму — 430 фр<анков> — набрать не легко, а — Бог их знает — может и дадут 100 фр<анков> — раз однажды послали 50 фр<анков> Бальмонтам на приезд в Courbevoie (а они проели, помните?). Они ко мне чудно относятся.
Нужно только живописать положение.
Словом, Вам видней. Ведь если Вы напишете: собираю по друзьям на поездку Ц<ветае>вой нá море — они навряд ли откажут. Только надо — скорей. И лучше: на билеты, это — конкретнее.
________
С волнением жду ответа.
Писала — с абсолютным доверием.
Обнимаю
МЦ.
<Приписка на полях:>
Простите за эгоизм письма. Ничего не спросила ни о Вас, ни о детях, ни о новом (?) жилище, к<оторо>го наверное уже не увижу. Хорошо у Вас? А главное — Вам? Пишите обо всем.
А как — зубки?
В нашей судьбе — что-то похожее.
«Звери в неволе».
3-го июня 1935 г., понедельник
Vanves (Seine)
33, Rue Jean Baptists Potin
Дорогая Ариадна,
Спасибо за быстрый ответ и хлопоты. Пока что еще никто не отозвался, но — может быть — рано?
Провожу дни в обычных срочных делах и перед отъездных задолгих мыслях. Главная забота — Вы улыбнетесь — огромная стиральная доска, одно из главных действующих — и вспомогательных! — лиц моей жизни:
брать или не брать? Много таких «стиральных досок»…
Мой вечер — кажется — будет 20-го, буду читать либо Последнюю любовь Блока, либо детское: черт. Когда вырешится (число) — извещу.
Неужели так и не увидимся до отъезда.
«Мой поезд» (как гордо!) идет 28-го, в 5 ч. 20 мин. дня, с Лионского (львиного) вокзала.
Привожу в порядок стихи за долгие годы. С тех пор как прекратился мой (эсеровский) журнал «Воля России» всё у меня бравший — заочно, по доверию и одну мою поэму печатавший (7 глав) — 7 месяцев,[1539] — я перестала писать большие поэмы, ибо стала — прозу, которую люблю, но — всё-таки не тáк — и не то. А стихи есть хорошие, но ни одних — дописанных, а сколько — вовсе не записанных…
Хочу — летом, хотя жизнь будет очень трудна.
________
У Мура — нарывы (малокровие). Совершенно неожиданные, но непрерывные. Сейчас — огромный ячмень. Очень бледен — до зелени. Ему отъезд еще больше нужен, чем мне. Учится отлично. Но убивает меня страстью к газетам и к событиям, — такой не моей!
Алю почти не вижу, заходит раз в две недели на пять минут. Говорит, что много работает в школе. Не знаю. Но — ее жизнь. Осенью ей будет 22 года[1540] — в ее возрасте ей, в моей жизни, было уже четыре года: четыре года моей ответственности. Но я была другая — вся.
— Нý, вот…
Напишите, увидимся ли?
Целую Вас и, еще раз, спасибо за всё. Не можете ли Вы, в мою пользу, утянуть из своего хозяйства какую-нибудь среднего роста алюминиевую кастрюлю и нет ли у Вас лишнего алюминиевого кофейника?7 Я сейчас неспособна ни на франк, ибо — ведь еще примус! Купальные костюмы и халаты! Не найдется ли у Вас купального халата? Простите за вечные просьбы, но, мне почему-то — совсем не неудобно — просить у Вас. (Я вообще ничего ни у кого не прошу.)
Обнимаю.
МЦ.
Пишите о себе. Привет детям. Пишете ли и что?
21-го июня 1935 г.
Vanves (Seine)
65, Rue Jean Baptiste Potin
Дорогая Ариадна,
Что же Вы замолчали?
А вот — мои «новости»: у Мура три дня слегка побаливал живот (впервые за всю жизнь!) — повела к русской докторше, та обнаружила аппендицит и посоветовала немедленно показать Алексинскому.[1541]
К концу второго дня безрезультатной езды, наконец, Алексинского застали, тот велел сегодня же доставить в клинику Ville-Juif,[1542] чтобы завтра утром оперировать.
14-го утром его оперировали, нынче пошел седьмой день, пока всё благополучно. Вел и ведет себя мужественно, — лучше чем взрослый.
Все это, конечно, сильно расстроило наши материальные дела, ибо хоть с нас, с точки зрения клинической, взяли грош, но этот грош был насущно-отъездный — или квартирный, — насущный. (Алексинский за операцию ничего не взял.)
Но сейчас тверже чем когда-либо решила вести его на море: все последнее время он выглядел очень плохо, был желт, как лимон, и все ложился, — прикладывался — сам не сознавая, что болен. (Дети не жалуются.) А сейчас, после операции (пять дней приблизительного не-едения) он конечно будет очень истощен.
________
Вчера был мой вечер: 200 фр.
Из Ваших, пока, никто не отозвался, и — думаю — уж не отзовется. (Удивляют меня — Гартманы, всегда такие сердечные. Но они так же «мои», как «Ваши».)
Ну, вот.
Тороплюсь, ибо каждый день езжу к Муру на три часа, итого, с дорогой — 6 ч. — Это на краю света.
До свидания!
Вы меня совсем забыли.
Целую Вас и детей, — все ли вы здоровы?
1542
Цветаева, вероятно, намеренно, пишет раздельно (Ville-Juif — «город евреев»). В этом юго-восточном предместье Парижа находился русско-французский хирургический госпиталь