(Действительно, давайте лучше о Джефе…).
В фильме Тарковского «Зеркало» герой спрашивает героиню: «Тебе кого больше хочется: мальчика или девочку?». И она, естественно, не отвечает — закусывает губу, смотрит в небо. Звучит музыка. Я здесь всегда трясусь (да, Дмитрий Анатольевич, я бываю истеричен), у меня уверенность, что ее грудь наливается молоком под платьем, и это — все равно что пропотеть миррой. Скорее всего, Терехова не испытывала ничегошеньки подобного, лежа на сырой летней земле, но если материнство и можно измерить, то это — the top, absolutely (она — Мария, по-нашему).
Счастье табуировано, затерто, спрятано за семью печатями от президента. Трудно быть публичным человеком и при этом иметь лицо дауна. А счастливые — всегда как дауны, разве что слюни не пускают. Но мне хочется пожелать нам этих невыносимых приступов…кочевряжиться, быть беременной под снегопадом, стать бородавкой на чьем-то пальце. Наверное, радость эту сопроводит позор, и в конце концов нам объявят импичмент.
Выгонят из града. Или выжгут. Ну и что!
…зато мы никогда не станем тем парнем Джефом, который дебил без причины.
Сгибает ножку.
Яблочная боль
(Глава пятая, в которой герой — сущий дитятя)
— Все картины здесь мои, — хвастает сестра перед соседкой! — И «Бабочки», и «Мыша», и «Букет», и «Мама». Только тетенька не моя, ее кто-то другой рисовал.
Еще бы! «Тетеньку» рисовал (чего уж мелочиться — живописал) Леонардо да Винчи, зовут ее Мадонна Литта, и она — МОЯ. Исторически сложилось так, что оригинал произведения выставляется в Эрмитаже, а на павлово-посадской даче экспонируется репродукция. Не по-другому. Зато дороже этой зеленоватой подделки для меня полотна не сыскать, и рыдать я готов только по этой «тетеньке». Не иначе как так.
Мне восемь или уже побольше. Третий день не перестают дожди. Вялые, глухие. Вчера ток не отключали (странно это!), но бабушка на всякий случай дернула телевизор из розетки — собиралась гроза. И как в воду глядела. Нас всех разбудил сильный-пресильный удар, раскатистый. Папа выбежал на улицу, как был выбежал, в одних трусах. Промок, конечно. Сказал, молния в яблоню шандарахнула. Всю ночь я ворочался, ворочался все, с боку на бок вертелся, идти хотел на дерево глядеть — как это в него попало, и осыпались ли яблоки. Но с утра бабушка не пускает меня на улицу, пугает простудой. Я божусь, что галоши надену и плащ-дождевик, хоть тот и розового девчачьего цвета, — все равно надену. Просто, говорю, на яблоню посмотрю и вернусь, я ведь никогда не видел… Насупилась бабушка, но «что с тобой делать?». А нечего со мной делать — отпускает «НА МИНУТОЧКУ». Минуточки хватит, куда уж больше. Великая у меня бабушка, классная!
Дверь поскрипывает, попискивает, а за ней лежит кусок яблони. Молнией огроменную ветку срубило — в пять, нет, в десять рук толщиной. Яблоки на ней мокрые и широкие, им уже не созреть. Да и другим не созреть, потому что папа яблоню ВСЮ хочет теперь рубить. Из-за молнии проклятой.
Может, не надо, а? Жаль ее как-то.
На кроне черное пятно выгоревшее, а еще везде раскидана щепа, крупная местами. Над поляной пахнет пожаром. Я уже знаю, что от воды запах этот усиливается. Это я у папы сигарету стащил, и руки потом лишь с мылом от табачища оттерлись. Душистое было мыло, мягкое! Может, помыть яблоню, и тогда ее не спилят? Интересно, а она испугалась молнии? Я вот ночью вздрогнул даже, так испугался!
Трогаю обгоревшую крону — холодная. Ты мертва, яблонька? С пальцев летят на траву розовые капельки — или у меня подушечки пальцев поросячьи, или дождевик бликует. От рук тоже гарью несет. Но это ничего, это можно, это не табачище. Пора уже домой идти, МИНУТОЧКА истекла давно. Да и зовет бабушка, сейчас ругаться будет: «Д-а-а-а-ня!». Я вперед рвусь, галоша скользит на влажном яблоке, и я падаю. Хоть бы бабушка этого не заметила с кухни, хоть бы… Занавески там кружевные, плотные.