Утверждают, что на днях в Верховном революционном трибунале будут судить В. Н. Розанова, Потресова, моего брата (Левицкого) вместе с народным социалистом Мельгуновым [369] и многими десятками демократов и либералов по делам «Союза возрождения» [370] , национального центра и других групп. Трем первым грозит, по-видимому, в худшем случае тюрьма, могут и оправдать.
Жму руку. Поклон Татьяне Яковлевне.
Ю. Ц.
Получили, надеюсь, пакет, пересланный с итальянцами, и другой, посланный тем же путем, что и это письмо?
Письмо А. Н. Штейну, 20 сентября 1920 г
Дорогой Александр Николаевич!
Пишу Вам накануне своего отъезда в надежде, что письмо дойдет еще до моего прибытия в Берлин. Задержался я на целый месяц потому, что нас очередным образом подвергли разгрому (в Москве и Харькове), на этот раз не только без серьезного основания, но и без внешнего повода, которым мог бы быть оправдан полицейский набег. Хотя меня и Раф[аила] Абрамовича только подвергли обыску, но пока по отношению к остальным продолжалась обычная игра со «следствием», нам неудобно было уезжать. Только на днях окончательно выяснилось, что «дела» не будет, хотя все еще человек 17 здесь и до 60 в Харькове сидят.
Прилагаю письмо для Тат[ьяны] Яков[левны]; второе письмо попрошу Вас отправить по почте. Прилагаемый пакет прошу сохранить для меня. Жму крепко руку. До скорого свидания.
Ю. Ц.Раф[аил] Абр[амович] приедет позже, ибо везет семью, и формальности по паспорту затягивают его отъезд.
Из письма С. Д. Щупаку, 27 сентября 1920 г
Дорогой Самуил Давидович!
Три дня назад прибыл в Ревель по паспорту, выданному Караханом, и теперь веду переговоры с германским консулом о пропуске в Берлин; надеюсь, что в субботу смогу выехать туда на пароходе. Раф[аил] Абрам[ович] тоже имеет уже паспорт, но задержался вследствие того, что хочет перевезти с собой свою семью.
Дальнейшие мои планы выяснятся по приезде в Берлин. К большому моему огорчению, я свое письмо к Вам должен посвятить неприятному инциденту, внесшему нежелательный элемент в наши отношения. Вы опубликовали в «Republique Russe» [371] мое письмо, явно не назначенное для опубликования в силу интимного характера тех наблюдений над общими нашими знакомыми, которые ныне занимают в России «посты» [372] . Мы все отказываемся понять, как Вы могли признать этот непринужденный рассказ пригодным для печати? Неужели, если бы я сообщил, что тот или другой большевистский вождь часто меняет своих жен, то и это появилось бы в печати? А я, конечно, в письме к Вам не постеснялся бы и это поведать среди всякой болтовни о русском житье-бытье. Как можно было лезть со всем этим в печать? Вы поставили меня в самое фальшивое положение. Еще никогда никто не мог меня обвинить в том, что я веду политическую борьбу, «разоблачая», кто как живет и кто что ест. А у нас, несмотря на весь упадок политических нравов при большевизме, все же на такой метод борьбы смотрят как на грязноватый. И предположение, что я в Европе печатаю такого рода «разоблачения», очень унизило меня в глазах многих. Большевики неожиданно имели такт не поднимать шума в печати, но неприятных разговоров тем из товарищей, которые с ними встречаются, нельзя было им избежать. При этом, так как, естественно, я в письме свои иллюстрации мог брать из жизни тех именно большевиков, с которыми мы еще встречаемся, то получилось, что задетыми оказались как раз те наиболее приличные, через которых иногда удается действовать, чтобы спасти от смерти какого-нибудь «спекулянта» или вырвать из тюрьмы какогонибудь товарища. Появление письма сделало невозможным для товарищей продолжать ходить к этим людям, у которых именно во время хождения с «ходатайствами» им удавалось видеть на столе те яства, о которых Вы сочли нужным публиковать в «Republique Russe». Без преувеличения я должен сказать, что это опубликование серьезно затруднило нам наши демарши по поводу многочисленных в последнее время жертв репрессии.
Откровенно должен сказать, что отказываюсь понимать ту Вашу нынешнюю mentalite [373] , которая побудила Вас печатать письмо. В какие времена, по отношению к каким противникам мы считали подобные разоблачения средством борьбы? Но если уже Вам казалось, что эти детали и иллюстрации с какой-нибудь точки зрения поучительны, то почему не заменить имен буквами, чтобы хоть так смягчить «пасквильный» характер рассказа? И наконец, если уж Вы решили печатать, зачем делать это от имени «одного из вождей», то есть придавать этому высокополитический характер, вызывать представление, что это не просто частное письмо, невинно «сплетничающее» об общих знакомых, а именно обдуманный политический шаг, входящий в систему идейной борьбы? Вы могли просто написать «мне пишут». Теперь же не только большевики, но и масса моих товарищей вынесла впечатление, что письмо опубликовано по моему поручению.