Поездка в каноэ сначала кажется крайне неудобной. Лодка эта выдолблена из одного ствола и чрезвычайно узка, дно же у нее совершенно плоское; стоит только пошевельнуться — и равновесие нарушено. Гребцы в ней не сидят, а стоят, что отнюдь не способствует устойчивости самой лодки.
Легко рассекая воду длинным узким веслом-гребком, они поют, чтобы соблюсти ритм. Достаточно кому-нибудь из гребцов сделать одно неловкое движение, и каноэ может перевернуться.
По прошествии получаса мы, однако, побеждаем страх и наслаждаемся этим плаванием сполна. Мальчики состязаются в быстроте с продолжающим свой путь вверх по течению пароходом и так спешат, что едва не опрокидывают каноэ с тремя старыми негритянками.
Заходим в один из боковых рукавов. По-прежнему звучит веселое пение. Белые пятна на вершине освещенного заходящим солнцем холма: дома миссионерского пункта. Чем ближе мы подъезжаем, тем громче звучит песня. Вот мы и пересекли подернутую рябью от налетевшего ветра реку; лодка скользнула в маленькую бухту.
Пожатия множества черных рук. К этому мы уже привыкли. Вслед за тем г-жа Кристоль, учительница мадемуазель Энбер и г-н Каст, преподаватель ручного труда, ведут нас наверх, к нашему дому, который дети, несмотря на спешку, успели украсить цветами и пальмовыми ветвями. Дом весь построен из дерева и стоит примерно на сорока железных сваях, которые на полметра поднимаются над землей. Четыре маленькие комнаты его окружены верандой. Вид открывается восхитительный: внизу — рукав Огове, который местами переходит в озера, вокруг — лес, вдали виднеется главное русло реки, за ним — голубые горы.
Едва успеваем вынуть самые необходимые вещи, как наступает ночь, которая здесь начинается с шести часов. Колокол призывает детей снова в школу — к вечерней молитве. Доносящиеся до нас звуки хорала сопровождаются стрекотаньем стаи цикад. В волнении слушаю его, сидя на чемодане. Но вот по стене ползет отвратительная тень. Испуганно гляжу на нее и вижу, что это огромный паук. Он намного больше самого крупного из тех, что я видел в Европе. Напряженная погоня — и он убит.
После ужина у Кристолей перед украшенной бумажными фонариками верандой появляются школьники и поют в два голоса на мотив швейцарской народной песни стихи миссионера Элленбергера, посвященные приезду доктора. Нас провожают домой, освещая фонарями тропинку. Однако, прежде чем начать думать об отдыхе, приходится еще выдержать борьбу с пауками и большими тараканами, которые хозяйничают в этом давно уже необитаемом доме.
В шесть часов утра звонит колокол. В школе дети поют хорал. Начинается новая работа на новой отчизне.
III
Первые впечатления и переживания
Ламбарене, конец июля 1913 г.
На миссионерском пункте было объявлено, что доктор начнет принимать через три недели после приезда, чтобы он имел время устроится на новом месте, и что исключение будет делаться только для неотложных случаев. Но, разумеется, на это распоряжение никто не обращает внимания. Больные появляются у моей двери во всякое время дня. Работать мне нелегко, потому что я постоянно завишу от случайного переводчика и к тому же в моем распоряжении только те медикаменты и тот инструментарий и перевязочные средства, какие я мог привезти в своем багаже.
Еще за год до моего приезда один учитель-негр из миссионерской школы в Самките по имени Нзенг предложил мне свои услуги в качестве переводчика и лекарского помощника, и я просил его приехать в Ламбарене сразу же после моего прибытия. Он, однако, не приехал, потому что у себя в деревне, более ста километров отсюда, он в это время должен был довести до конца палавру по поводу какого-то наследства.[23] Теперь пришлось послать за ним каноэ, чтобы вызвать его возможно скорее. Он обещал приехать, однако проходила неделя за неделей, а он все не появлялся.
Миссионер Элленбергер смотрит на меня с улыбкой.
— Доктор, — говорит он, — теперь вы начинаете проходить школу в Африке. Вы впервые сталкиваетесь с тем, с чем вам придется иметь дело день ото дня, — с ненадежностью негров.
23
«Ночью один из моих пациентов взял принадлежавшее другому каноэ и отправился ловить рыбу при лунном свете. Владелец лодки на рассвете захватил его с поличным и потребовал, чтобы тот заплатил ему порядочную сумму за пользование каноэ, а равно и отдал ему весь свой улов. По существующим у туземцев законам он имел на это право.
С этой тяжбой оба они явились ко мне — и, как то уже случалось не раз и прежде, мне пришлось выступить в роли судьи. Я начал с того, что объявил им, что на моей территории действует не туземный закон, а закон разума, который исповедуют белые и который они слышат из моих уст.
После этого я приступил к дознанию. Я установил, что каждый из них был одновременно и прав, и неправ.
— Ты прав, — сказал я владельцу каноэ, — потому что тот человек должен был попросить у тебя разрешения взять твою лодку. Но ты неправ, потому что оказался беспечным и ленивым. Беспечность твоя выразилась в том, что ты просто закрутил цепь твоего каноэ вокруг ствола пальмы, вместо того чтобы, как полагалось, запереть на замок. Беспечностью твоей ты ввел этого человека в соблазн поехать на твоей лодке. А лень твоя привела к тому, что в эту лунную ночь ты спал у себя в хижине, вместо того чтобы воспользоваться удобным случаем половить рыбу.
— Ты же, — сказал я, обратись к другому, — виноват в том, что взял лодку, не спросив позволения ее владельца. Но ты одновременно и прав — в том, что оказался не столь ленив, как он, и не захотел упустить лунной ночи, не воспользовавшись ею для рыбной ловли.
После этого в соответствии с существующим обычаем я постановил, что ловивший рыбу должен отдать одну треть своего улова за пользование лодкой владельцу последней, вторую же треть может оставить себе, ибо затратил силы на ловлю рыбы. Оставшуюся же треть я постановил передать в пользу больницы, потому что дело происходило на ее территории и самому мне пришлось затратить время на разрешение их палавры»