- Уверррен, что напиться в твоей ситуации - лучший выход? - неожиданно прозвучало сверху.
Не веря, что это действительно мой пернатый друг, я ошарашенно поднял голову и удостоверился, что огромный ворон - не галлюцинация. Он сидел на козырьке крыши и с удивлением рассматривал меня, так, словно он давно был здесь и наблюдал за мной, в ожидании, пока я дам ему повод съязвить.
- Люцик! Гхара, ты представить себе не можешь, как я рад тебя видеть! - забыв о боли и холоде, радостно выпалил я, глядя, как птица осторожно планирует вниз и опускается на камни рядом.
- Смотррри не сверррзнись отсюда на ррадостях, - проворчал фамильяр видящей, деловито осматривая меня. - Выглядишь паррршиво, - недовольно констатировал он, окончив осмотр.
- Сойдет, - отмахнулся я. - Пока, как ты, перьями не оброс. Ты с письмом? Как Мира?
Поскольку я был вороном уже осмотрен, он на своих тонких лапках прошагал в сторону застывшего тела узника, прислоненного к стене справа от меня и зачем-то с любопытством клюнул его сапог.
- Письма нет. Мирра норрмально, что с ней будет. Но, когда я улетал, она собирралась в Сарррн-Атррад.
- И давно это было?
- Давненько. По ее пррросьбе я улетел на твои поиски и все это врррремя не мог понять, куда ты делся. Твой брратец запррретил упоминать о тебе во дворррце. И я только сегодня узнал, что ты в Дрраконьей башне.
Сообщив это, Люциус продолжил самозабвенно клевать сапог несчастного, пока от этого закоченевшее тело не дрогнуло и не свалилось на бок, ссыпая с себя снежные сугробы, успевшие его покрыть. Оледенелая голова давно скончавшегося заключенного откололась от шеи и, покатившись по скользким камням, свалилась вниз, мигом исчезнув в туманной бездне. После этого, ворон, словно посчитав, что выполнил то, что планировал, повернулся ко мне.
- Ты вовремя, - произнес я, проводив улетевшую голову взглядом. - Мне нужно, чтобы ты принес мне бумагу и грифель. Еще бы, конечно, противовоспалительная и заживляющая мазь не помешала. И покурить бы, но это уже в идеале и на такую роскошь я и надеяться не смею.
Тяжело вздохнул, поняв, как мало мне сейчас требовалось для счастья. Бумага, мазь и сигареты. И именно в таком порядке, потому что написать и отправить письмо казалось самым важным пунктом моего плана.
- Стррранно ты рррасставляешь пррриоритеты, дррраконоборрец. Кому хоть писать собрррался? Мирре?
- Принесешь бумагу и грифель, так и быть - расскажу.
Ворон с подозрением склонил голову, потом, увлекшись, клюнул блеснувшую в тусклом солнечном свете льдинку. Полюбопытствовал:
- Во дворрце есть кто-то, кому можно доверрять?
- Не знаю, - отозвался я и, поразмыслив, добавил: - Ксандр, наверное, мог бы тебе помочь.
- Хорррошо.
Он улетел, не желая терять времени даром. Появление ворона дало мне надежду на то, что я сумею выбраться из ловушки, устроенной Виктором и не порадую его, преждевременно умерев. Но для этого я должен был предпринять кое-что, чтобы себя обезопасить и исключить из перечня вариантов собственной гибели, тот, что сегодня столь любезно предложила мне Титория.
В ожидании возвращения Люциуса я был занят тем, что продумывал текст письма, которое собирался написать. Очень важно было взвесить и выверить каждое слово. Понять, какие именно воспоминания были самыми ценными, вызывали во мне самые сильные эмоции, просчитать, какими деталями, фразами и предложениями я мог бы вернуть их, когда потеряю.
К вечеру похолодало. Сумерки еще не опустились на Нарог Паллас, но солнце скрылось за темными тучами, а небо вокруг было пасмурным и серым, навевая уныние и хандру. Ветер перешёл со свиста на тоскливое завывание и аккомпанировал сам себе звяканьем и скрипом давно проржавевшего флюгера на крыше башни.
Ворон, с трудом преодолевающий его мощные и яростные порывы, сначала казался маленькой черной точкой на беспросветно-сером фоне. Держась за решетку, я свесился вниз, с беспокойством наблюдая за его приближением. Ветер бросал птицу из стороны в сторону, мешая лететь, но все же, спустя какое-то время, пернатый фамильяр Эмираты смог подняться на уровень балкона Драконьей башни.
Его полет был столь сложным еще и потому, что он терпеливо нес в клюве обломок грифеля, а в сжатых лапках - смятый клочок бумаги. Приземлившись рядом, он осторожно передал мне вышеперечисленное и принялся, тяжело дыша и пофыркивая, чистить блестящее черное оперение.
- Не обессудь, дррружок, - произнес он, когда я, прижимаясь спиной к решетке, разворачивал смятый и отсыревший листок. - Это лучшее, что я сумел укрррасть.