И вот здесь, в Проливе увидел я этих чудовищ. А поскольку чудовище есть некое чувство, пребывающее внутри нас, как писал я в начале этого письма, то и увидел их я именно в эти дни, именно во время этих событий. Символы, о которых говорит Гомер, (несомненно, говорит он о символах) явились мне воочию. Там, на италийском берегу, а не здесь, на сицилийском, шевелило своим необъятным, всепоглощающим телом, готовым к собственному разрыванию и возрождению везде и всюду, пуще всякой Лернейской Гидры, чудовище восстания, чудовище разрушительного безумия, чудовище безликости и бесформенности, которое неизмеримо ужаснее и Скиллиных псиц и всех прочих сказочных чудовищ, ибо все прочие чудовища обладают обликом, тогда как Харибда обликом не обладает: о присутствии ее можно только догадываться, можно только ощущать ее грозную мощь — поглощающую и извергающую.
А другое чудовище, Скиллу, в отличие от традиционных утверждений, я увидел с этой стороны — с сицилийской. Нет, Луций, мне не грозит участь быть растерзанным женщинами, подобно Орфею или Пенфею (сравнение, впрочем, слишком поверхностное: к женщинам я никогда не относился с пренебрежением). Я имею в виду не Скиллу александрийских поэтов, не женскую похоть, доходящую до собачьего бешенства, а Скиллу Гомера — чудовище, в отличие от Харибды, совершенно определенное, не менее кровожадное и даже более впечатляющее, вызывающее страх, но не благоговейный трепет, и все же не столь пагубное.
…οΰδέ κέ τις μιν Γηθήσειεν ίδών, ούδ' εί θεός άντιάσειε. …πολύ φέρτερόν έστιν "Εξ έτάρους έν νηΐ ποθήμεναι ή άμα πάντας[166].Вспомнив эти стихи, я посмотрел на море и обнаружил, что наших кораблей, стоявших против спартаковой Харибды, было шесть. Конечно же, это совпадение.
Веррес, наместник Сицилии, — вот кто есть воплощение Скиллы, во всяком случае, здесь и теперь. Чудовище кровожадное и совершенно определенное — вплоть до мельчайших подробностей. Я имею в виду не только черты его лица, то расплывающиеся в добродушии, как смоква в меду, то изломанные, как у вцепившегося в добычу пса; не только его знаменитые брови, напоминающие черные щетки из свиной щетины, по малейшему мановению которых на Сицилии было совершено столько свинства. Я имею в виду не только его повадки — его остроумие идиота, вышедшего из черни, его вкус, утонченностью своей напоминающий борозды плуга, пашущего землю, которая явно не способна давать всходов, не только его безудержное тщеславие, накопленное годами унижений. Я имею в виду также гнуснейшую тиранию, установленную им на Сицилии, которая прикрыта именем законов Республики и единственное оправдание которой — гнусность его подданных, над которыми он измывается.
А потому, как множество раз уже было сказано, что мир — это корабль, с того дня, как я оказался в Сицилии, мне часто кажется, что наш корабль, корабль нашей жизни и нашего времени, корабль нашего мира, чем-то сродни кораблю Диониса, на котором заплыли на Сицилию удравшие от своего господина-бога пьяные сатиры[167]. В хмельном бреду носимся мы последние годы в нерасторжимых объятиях бури, которая неистово потрясает нас, ни на миг не выпуская из своих когтей. Словно одна из множества ужасных матерей-убийц греческих мифов, которые, впав в безумие, долго мечутся всюду, не выпуская из объятий своих младенцев перед тем, как вырвать из них жизнь. Или чудовищная полуженщина-полуволчица, пожирающая и своих собственных и чужих младенцев: такой представляют Рому сказки местных жителей (может быть, и не без основания). Мы мечемся на все четыре стороны, и еще до совсем недавнего времени били нас четыре вихря — Митридат, Серторий[168] киликийские пираты и самый страшный из вихрей — Спартак, не говоря уже о множестве подводных скал, неведомых течений, об отсутствии какого-либо перипла[169] и о совершенной вакханалии на самом корабле, захватившей в свою хмельную несуразность даже созвездия на небе. Среди всего этого абсурда кормчий бессилен определить верное направление.
«Устойчивая середина» исчезла без следа[170].
Но что случилось с самим кораблем, порядок на котором был образцом человеческого общества? Как нечто единое, упорядоченное, он больше не существует. Иногда за место кормчего дерутся моряки, как правило, несведущие в вопросах навигации, и тогда по палубе хлещет обильно кровь. Иногда мне кажется, что кормчего нет вообще, или что он нарочито где-то прячется. Я мечусь от одного совершенно беспечного морехода к другому, хватаю их за плечи, тщетно трясу, стараясь прогнать апатию, оцепенение, но вижу перед собой только хмельные или в лучшем случае удивленные лица. Тогда отчаяние хватает меня за горло, словно вырвавшаяся из бурлящего мрака когтистая и мохнатая лапа неведомого чудовища — одна из двенадцати лап гомеровской Скиллы.