Кроме того, как хорошо всем известно, люди заставили слонов сражаться — и с людьми, и друг с другом. Я до сих пор содрогаюсь при воспоминании об описанной Полибием битве Птолемея с Антиохом, когда африканские слоны сражаются с индийскими, а затем в ужасе бегут от них. Думаю я и том ужасе, который нагнали на наших прадедов при Беневенте слоны Пирра, которых никогда прежде в Италии не видели и называли поначалу луканскими быками. Я думаю об ужасающих нападениях карфагенских слонов на наши легионы в Африке во время похода Атилия Регула[235], а затем на Сицилии — при Агригенте, Сегесте, Лилибее, Панорме. Я думаю и о слоновьих боях, устраиваемых у нас в Риме, наподобие боев гладиаторских: впервые это сделали около ста лет назад Сципион Назика и Луций Лентул[236], в последний раз — ты и брат твой Марк восемь лет назад[237]. Я не присутствовал на этой травле, поскольку находился тогда в Испании, и очень сожалел об этом: с присущим тебе размахом вы устроили великолепное сражение слонов с дикими быками, и народ долго вспоминал о нем, — гораздо дольше и восторженнее, чем о театральном представлении на невиданной дотоле вращающейся сцене. Но сейчас, глядя на «серебряную бабочку», думаю, что, к счастью, мне не пришлось видеть, как ярость в маленьких слоновьих глазках сменяется невыносимым страданием, которое утопает затем в слезах.
Мне подумалось также, что о слоновьем оружии — о панцирях и налобниках, о башенках для воинов, о всевозможных frontalia и crispae — можно было бы написать очень занимательное исследование, которого пока что нет в собрании Адгарбаала. Впрочем, теперь я занимаюсь исследованием того, как человека убивает человек.
А еще я очень много думал об обрывающей «нить жизни» «серебряной бабочке». Этот кинжал изобретен в Индии, а мы и греки зачастую представляем в виде бабочки душу человеческую. Животные, как известно, душой не обладают. Тем не менее, приближенные Сандрокотта позаботились о том, чтобы они уходили из жизни без мучений: легкую смерть приносит им то, что для нас есть обозначение души. Эвдемония, которую я любил так страстно, всепоглощающе, не задумываясь, нанесла мне африканский удар, и потому, словно в предсмертных конвульсиях, метался я по всей Сицилии, упорно избегая Сиракуз.
Впрочем, чтобы избавить другого от мучений, даже прервав ему жизнь, нужно много любви и силы. И чтобы прервать жизнь самому себе тоже.
Узнав тайну «серебряной бабочки», я вернулся в Лилибей и попытался найти Эврипида, чтобы заплатить ему с лихвой за эту восхитительную вещь, которая неизвестно каким путем попала на Сицилию с ее африканскими слонами и «индийцами» какой угодно народности, только не индийской. Однако за время моего трехдневного отсутствия Эврипид погиб. Еще раз оправдалась моя вера в имена, Луций. Грабитель могил, должно быть, не прочитавший за всю свою жизнь ни одной строки из творений Эврипида, расстался с жизнью при таких же обстоятельствах, как и его великий тезка: возвращаясь ночью с попойки, он был заживо растерзан стаей собак.
Проведав о такой кончине, мои сиканы наотрез отказались тревожить впредь покойников, а примеру их последовали и греки, несмотря на свое свободомыслие.
Думаю, что это — к лучшему: я ведь тоже был причастен к ограблению могил, а теперь моя связь с потусторонним миром перестала быть святотатственной.
Я снова стал метаться Черным Всадником по Сицилии, думая о четком ударе «серебряной бабочки», рассекающей «нить жизни». Вся боль, все страдания души моей собрались воедино в четырех прильнувших друг к другу струях светлого металла. И странно: теперь я словно видел мою боль, мне становилось легче.
Έδιζησάμην έμεωυτόν. Я искал самого себя в этом ужасном странствии.
И вот во время моих метаний по острову оказался я вдруг (да, именно вдруг!) на Эрике. Предание гласит, что эта гора первой приветствовала наших предков-троянцев на Сицилии: после долгих скитаний по западным морям, после неугодной богам страсти к Дидоне Эней увидел вдруг прекрасные очертания Эрика, завершающиеся неким подобием вспенившегося гребня волны и древним храмом Венеры у его изгиба. Он велел пристать к берегу, взошел на гору и почтил свою божественную мать благодарственными жертвами.
Подобно тому, как на востоке Сицилии, со стороны Италии возносится дерзко в небо громада Этны, на западе ее, со стороны Африки возвышается властно горделивый Эрик. Если Этна знаменита своими подземными огнями и яростью придавленного ее громадой Тифона, то Эрик хранит в себе силу еще более грозную — мощь любви: благоговение исходит от этой вздувшейся мышцы первозданного тела земного.