Я по-прежнему более или менее в том же состоянии, иными словами, чувствую себя довольно паршиво. С одной стороны — насморк, с другой — ревматические боли в сердце, чрезвычайно странные и неудобные, ибо ходить они мне не мешают и беспокоят лишь, когда я сижу. Вот во что обходятся занятия рисунком на берегу моря после захода солнца. Погода у нас оставляет желать лучшего. Солнца хватает вполне, но воздух холодный, а по утрам и вечерам иной раз задувает вдруг с Альп пренеприятнейший ветер. Никогда еще я не видел на них столько снега — от основания до вершины. Нынче утром снег ?ыпал на горе Эсте-рель и даже несколько снежинок упало на площадь перед моими окнами. Это — вещь, неслыханная в Каннах; даже старики ничего подобного припомнить не могут. Единственным для меня утешением служит то, что Вам там, на Севере, много хуже. Газеты, где сообщается, что температура 10° ниже нуля, что в Лионе и {$аленсии выпал снег высотою в три фута и пр. и пр., повергают меня в дрожь. Меж тем мне предстоит покинуть сей оазис и отправляться коченеть в Париж. В путь я думаю пуститься на той неделе, но коль скоро по дороге мне придется еще останавливаться и осматривать памятники, я не успею возвратиться к заседанию, где будет присутствовать император, и которое из-за моего отсутствия, несомненно, много потеряет. Приеду я, по всей вероятности, 3 или 4 марта и надеюсь Вас застать в добром здравии. Не извольте сомневаться — свидание с Вами доставит мне подлинную радость. Пишите* в Марсель, до востребованья. Возможно, на день-два я съезжу в Ниццу, дабы составить собственное мнение о присоединении 86, а потом вернусь сюда укладывать чемоданы. Вы не прислали мне счета, боюсь, он окажется весьма внушительным, но каков бы ни был в аграфах металл, выглядят они дорого. Я, однако ж, надеюсь привезти кое-что, что позволит мне* все оплатить87, не распродавая книги. К слову сказать, нет ли у Вас моего «Путешествия в Азию» г. де Гобино87? Мы тут перевернули весь дом, но так этой книги и не нашли. Если она у Вас, сохраните ее. Третьего дня я водил моих друзей к Гарданнскому мосту — это естественный моет* между скалами на самом конце мыса Эстерель. Через небольшое отверстие Вы попадаете в грот и, выбравшись оттуда через другое отверстие, оказываетесь в открытом море. В тот день в море словно бес вселился, и грот напоминал бурлящий котел. Матросы побоялись рисковать, и нам осталось лишь походить у обрыва. Картина была восхитительнейшая и по колориту, и по экспрессии. Прощайте; берегите себя и не слишком часто выходите вечерами.
Парижг
воскресенье вечером, 11 марта 1860.
Ваш парижский воздух слишком тяжел для меня, да к тому же я постоянно мучаюсь мигренью. Я никого еще не видел и по вечерам не решаюсь выходить. Мне кажется, что наносить визиты в десять часов вечера — вещь, решительно из ряда вон выходящая.
Мне по-прежнему неизвестна судьба книги друга моего г. де Гоби-но а - она так и осталась на Вашей совести. Посоветуйте, что почитать. Мне это очень теперь нужно. В Каннах я прочел один из романов Буль-вера 2: «What will he do with it?» ** Сочинение это мне показалось до» крайности стариковским. Попадаются там, однако ж, кое-какие приятные сценки и весьма верные мысли о морали. Что же до героя и героини, они превосходят все, дозволенное в жанре буффонады. Куда более меня позабавило творение г. де Бюнсена 86 о возникновении христианства, а говоря точнее, обо всем понемногу. Но называется это «Christianity and Mankind2* и содержит в себе семь томов, от семисот до восьмисот страниц каждый. Г. де Бюнсен мнит себя ревностнейшим христианином и пинком ноги разделывается и с Ветхим и с Новым заветом.
Мне «казали, будто на одном из последних маскарадов появилась дама, имевшая смелость надеть костюм 1806 года, без кринолина, и будто бы впечатление это произвело громаднейшее.
Париж 4 апреля 1860.
Вчера мы ощутили первые признаки возвращения весны. Это тотчас придало мне силы, и я почувствовал себя так, будто снова родился. Мне даже показалось, что я вдыхаю воздух Канн. А нынче уже опять серо и темно. Мне так нужно было бы Ваше присутствие, дабы терпеливо сносить тяготы жизни. Она же, по-моему, что ни день, становится все тоскливее. И мир сделался слишком уж глуп. Всеобщее невежество, отличающее наш просвещенный век, как он сам себя величает, поистине поражает. Не осталось никого, кто хоть чуточку знал бы историю.