По прибытии в Кале, я направился к даме, через которую получил портрет леди Сеймур. Поначалу она вручила мне письмо, написанное, видимо, в сильнейшем волнении, где незнакомка моя объявляла, что не может со мною увидеться. Не успел я прочесть письмо, как г-жа Л<емер>,, вышеупомянутая дама из Кале, приняв вид в высшей мере серьезный, испросила соизволения говорить со мною вполне откровенно. Я содрогнулся, испугавшись, что она вот-вот признается, что все письма написаны ею. N. В.111, что эта дама — особа весьма почтенная, лет сорока девяти от роду. Однако ж я ответил ей самым естественным тоном: «Сделайте одолжение, сударыня». «Так знайте, сударь, что заинтриговавшие вас письма написаны не английскою дамой, а французскою девушкой. Эта молодая особа обладает на редкость пылким воображением, она ветрена, весьма экзальтирована, но при том чрезвычайно добродетельна и великодушна. Начиная писать Вам, она желала лишь одного — получить Ваш автограф. Но мало-помалу так увлеклась перепискою, а после и корреспондентом, что это сделалось для нее подлинною страстью. Словом, она от Вас без ума. Матушка ее, да и я, поначалу не противились ее сумасбродствам, считая это минутным капризом, но теперь мы отчаялись». На это я ответил: «Что же, по-Вашему, я должен делать?» (Согласитесь, любезный друг, положение мое было довольно комичным). И я счел, что наступила минута объясниться начистоту. Я сказал, что никогда не женюсь, ввязываться в эту историю не стану и умываю руки — ведь не я первый начал писать и пр. Надобно сказать, что трагический тон г-жи Л<емер> привел меня в наисквернейшее расположение духа.
Она ответила, что о женитьбе и речи нет,— никто о ней и не помышляет,— но раз уж я вскружил голову бедной девочке, мой христианский долг привести ее в чувство. Хорошенькое порученьице! Меж тем г-жа Л<емер> показала мне три или четыре письма вышеупомянутой девицы, которую я назову Ж.; письма эти растопили бы даже Ваше сердце при всей Вашей свирепости. Вообразите всю меру сумасбродства и экзальтированности романтической головки, обладательница которой живет в провинции и представляет себе меня героем, прекрасноликим, как само солнце, и обладающим всеми мыслимыми достоинствами. Однако набор подобных глупостей не помешал мне распознать за ними существо, чувствующее столь тонко и так красиво выражающее свои чувства, что я то усмехался, то таял, словно воск. Вслед за письмами дочки появились письма матушки г-же Л<емер>, и они оказались ничуть не менее любопытны. Сдается мне, что Ж. вертит своею матушкой, как хочет, а потому матрона увлечена моей персоною почти в той же мере, как и дочь. Матушка желала знать, приеду ли я в Булонь, где они живут, и соглашусь ли встретиться с ее дочерью, выяснив, что она подписывалась чужим именем. Она писала, что Ж. во всем поступает по-своему и в целом мире один только я мог бы заставить ее слушаться. Прочитавши все письма, я принял вид чрезвычайно серьезный и изрек, что если вышеназванная молодая особа столь мною увлечена, я, думается, не должен с нею встречаться, ибо это может лишь подогреть чувство, заранее обреченное. Однако я сумел так повести дело, что после долгих уговоров все же согласился с нею встретиться. И без труда сделал вид, будто меня против воли побуждают поступить так, к к на самом деле мне безумно хотелось.
В Булони я послал рассыльного с письмом по названному адресу, извещая о своем приезде и прося встретиться с глазу на глаз. Ответ разобрать было почти невозможно, но на все мои условия соглашались. Битый час потратил я, завязывая свой лучший галстук, после чего, сгорая от любопытства, отправился в путь. Да, я забыл упомянуть, что Лагл<андьер> внушил мне мысль о возможной западне, и я одолжил у него трость со спрятанной внутри шпагой. Итак, вхожу я в солидный с виду дом, и горничная проводит меня в небольшую комнату, где в противоположном от камина углу, возле единственной зажженной свечи сидит женщина, лица которой я не могу разобрать. Когда я вошел, она резко поднялась, будто ее вытолкнула пружина, и тотчас снова опустилась в кресла, прикрыв платком лицо, Я протянул руку, она подала мне свою, и я сел. Свеча, заметьте, поставлена была таким образом, что хорошо освещала меня, тогда как мне виден был лишь силуэт Ж., сидевшей к ней спиною.
Мы принялись беседовать; голос у нее оказался весьма приятный. Говорили мы о тысяче разных разностей. Она показалась мне несколько, быть может, робкою, но не лишенной остроумия. По истечении четверти часа я попросил ее поставить свечу между нами. Она отказалась под тем предлогом, что не посмеет тогда говорить со мною, но еще через четверть часа наконец согласилась.