Да, я действительно в глубокой печали после смерти столь дорогого мне друга, заполнявшего вею мою жизнь; однако ж печаль моя была бы еще безутешней, когда бы не те ужасные обстоятельства, в каких мы живем последние два месяца. Он же нашел в смерти конец нестерпимым мукам и страданиям, которые мужественно сносил, завидуя судьбе тех, кто ушел до него. Нынешним летом в его состоянии наступило заметное улучшение, он приехал в Париж, чтобы присутствовать на заключительной сессии в Люксембургском дворце, при полном крушении своих столь давних и столь искренних привязанностей*. Его умение смотреть на вещи с позиций высокой философии не иссушило его душу; не было сердца добрее и отзывчивее к горестям ближних. В Канны он возвратился накануне осады Парижа. 26 сентября я получила письмо от него; в нескольких строчках он сообщал, что возобновился бронхит, мучивший его долгие годы. Он прощался со мною.
Но, я повторяю, жалеть об этом я не вправе; сила духа не покидала, его до конца; он был окружен любящими, заботливыми людьми 2 и угас, оставаясь полноценной личностью и избегнув предсмертных мучений. Я храню о нем самые прекрасные воспоминания, и времени не удастся разрушить ту ни в чем не сравнимую близость, какая была между нами. Так редко случается, чтобы связь между двумя людьми не была омрачена привкусом горечи, и я благодарна судьбе за то, что эти отношения не вызывали у меня ни сожалений, ни задних мыслей.
Прощай. Я знаю, что у тебя очаровательные дети. Быть может, они застанут возрождение нашей страны и времена реванша. А что же говорить о нас?
Целую от всего сердца. Преданная тебе.
Париж, 8 декабря 1873_
Спасибо, что вспомнил обо мне. Неделю я провела в невероятных волнениях, терзавших мою бедную голову; душевное же мое состояние в некотором роде ничуть не лучше, чем у царя Мидаса, и я испытываю потребность беседовать с тростником.— Покуда у меня нет никаких причин жалеть о моей дерзости. В сочетании с величайшей осторожностью она, кажется мне, приносит больше пользы, чем вреда, поскольку благодаря ей можно узнать и полюбить тень великого человека.— Осторожность •способствовала тому, чтобы, как ты мог уже заметить, сбить любопытных со следа, а главное сбить со следа самого автора статьи 4.— Попытайся разыскать, что написал по поводу этого издания Тэн2. Весьма меня удовлетворяет и помогает совладать с нервами то, что достоинства женщины не попрано и ее честь остается вне игры. Конечно, ее портреты слишком льстивы, но такою она видится другу. И жаловаться тут не приходится.
Я вполне согласна с тобой по поводу того, что происходит в Версале3. Так и хочется отправить парламентаризм куда-нибудь подальше.
Г. Бл...4 умирает, что меня очень мучает. Дни и вечера я провожу с >его близкими друзьями.
3
Париж, 6 февраля 1874.
Я собиралась писать тебе, полагая, что Незнакомка тебя хоть сколько-нибудь интересует.”112 Если бы только она думала, что протянет пороховую нитку, которая, вспыхнув, ярко высветит ее лицо, она бы еще дважды подумала, однако сожаления дела не меняют. Я терпеливо сносила эти слухи, храня сдержанность и достоинство. Я не приняла ни единого приглашения, ни от кого, кроме ближайших друзей; я ни разу не поддержала разговора на эту тему; я позволила людям думать все, что им заблагорассудился, прося их лишь не обсуждать этой темы со мною.— В Булони ты скажешь, что тебе известны только слухи, распускаемые газетами 112; что ты пытался меня расспрашивать, но я просила тебя не говорить со мной об этом; к тому же, ты считаешь, что всем сплетням этим недостает правдоподобия. Посылаю тебе подборку прессы, которую прошу прочесть, ибо в ней превосходно отражена вся эта странная история. <...>
Не never spoke of lovef Mrs. Gore •.
Твердил он, что мой вид и робок, и уныл,
Хоть у меня глаза, как день погожий, ясны;
Что лицезреть меня счастливой жаждет страстно,
Но о любви не говорил!
Твердил он, что нежней звук слов моих печальный,
Чем ветерок в закатной тишине;
Что часто следит, как на воде зеркальной Свою надежду я баюкаю в челне.
Глухие двери отчужденья,
Где укрывалась я от мира, он раскрыл И в жизнь мою привнес смятенье,
Но о любви не говорил!
Твердил он, что своей веселостью смиренной Его пленяю и волную я,
И спрашивал, ужель не видит во вселенной Родной души душа моя.
Что это? Ложь? Иль испытанье?
Страх иль надежду он в меня вселил?
В ответ услышал он стенанье,
Но о любви — нет, не заговорил!