Париж, 26 марта 184(6>._
Боюсь, что речь показалась Вам слишком длинною1. В Вашей стороне зала, надеюсь, не так было холодно, как в моей. А у меня до сей поры зуб на зуб не попадает. Жаль, что мы не догадались после церемонии пойти погулять. Вы, конечно, заметили, какой у меня ужасающий кашель. Кое-кто вполне мог решить, что кашляю я нарочно. Перед началом заседания оратор с пристрастием выпытывал у меня, в какой части зала находится особа, которой он досылал билеты. Как он нравится Вам больше — в костюме или во фраке? Вы можете убедить меня во множестве вещей, но когда Вы голодны, проблема пирожных волнует Вас серьезнейшим образом,— я в этом уверен вполне. Настаиваю на том, да Вы и сами признали мою правоту. Ошибки тут быть не может, ибо раздражение Ваше было неподдельно. Вы говорите, что не умеете ничего другого, как только мечтать и играть. Кроме этого Вы умеете еще скрывать свои мысли, и это приводит меня в отчаяние. Зачем после стольких лет дружбы, после того, чем стали мы друг для друга, Вы по несколько дней раздумываете, прежде чем искренне ответить на самый простой вопрос? Можно подумать, что всюду Вам мерещатся ловушки. Прощайте; я был очень рад Вас видеть. Однако ж мне неприятно было, что Вы так старательно прятались за шляпою Вашей соседки. Вот опять ребячество Ваше. Видели ли Вы, что я послал Вам2? При всей Академии? Но Вы: никогда ничего не хотите замечать.
Париж, 10 июня 1846.
Вскрывая пакет с книгами, я наивно полагал, что ослепительная погода не оставила Вас равнодушною и я найду сейчас Вашу записку. Ни строчки! Тогда я принялся перечитывать Ваше утреннее письмо, которое* при повторном чтении показалось мне суховатым. Разумеется, я не сегодня заметил, что тон Ваших писем и вообще все Ваше ко мне отношение как бы подчинено размеренному качанию неумолимого маятника. А если Вы бываете добры со мною и милы, так и знай: Вы готовитесь уже к тому, чтобы вслед причинить боль. Вы обещали скоро назначить день..
Но когда бы я ждал исполнения обещаний Ваших, мне не хватило бы терпения, отпущенного небом. В прошлый раз Вы с той же беспечностью простились со мной, с какою поздоровались. Тогда как перед тем все было иначе. Прелюбопытнейший феномен — кипевшая вода превращает-ся в лед скорее, нежели вода холодная. И Вы являетесь тому примером. При расставании вид у Вас был надутый, а потому я ожидаю, что в среду Вы будете прелестны. Надобно навестить очаровательные дорожки наши, посыпанные для нас песком. Ваше согласие доставит мне величайшую радость. Вас, однако ж, это почти не трогает. Но если Вы не вовсе чужды любознательности, Вы будете вознаграждены знакомством со auld lang syne 631 памятником, который я Вам покажу. К тому же я кое-что собираюсь подарить Вам. По крайней мере мне хотелось кое-что Вам подарить, но Вы так дурно обходились со мною — прежде всего не прислав мне ни строчки с книгами,— что теперь я не знаю, преподносить ли упомянутый подарок. Правда, если Вы попросите, возможно я сдамся.
Как Вам известно, я сделался большим знатоком погоды. Ветер лучше всего северо-восточный. Он обещает нам несколько погожих дней. Мне хотелось бы, чтобы Вы уделяли солнцу и дождю столько же внимания, сколько и я.
Дижон 63, 29 июля 1846
Я надеялся найти здесь письмо от Вас, но Вы, видимо, слишком заняты развлечениями, чтобы вспомнить о моем существовании. В Баре 2 я также ничего не нашел, и это удивляет и даже возмущает меня чрезвычайно. Почты ли в том вина или Ваша? Почту я считал всегда непогрешимой. Что Вы теперь делаете? Где Вы? Я, право, не знаю, куда посылать это письмо и, полагаясь на случай, отправляю его в Париж. Вы же пишите мне в Привас, а потом в Клермон-Ферран. За две недели, прошедшие со времени нашего расставания, я видел многих людей города и обычаи и, подобно Одиссею 3, претерпел в своих странствиях множество разных бед. С каждым годом провинция кажется мне все более глупою и невыносимой. А на сей раз у меня и вовсе сплин, и я вижу все в черном свете, возможно еще и потому, что Вы столь возмутительно меня забыли. Приятные мгновенья я переживал, лишь пробираясь сквозь нескончаемые густейшие арденнские леса, которые напоминали мне леса другие, куда более приятные. Боюсь, что Вы о них совсем не вспоминаете. В довершение всего я обнаружил тут, как чудовищно глупо расходуются наши деньги. Притом распоряжаются ими таким образом добропорядочные отцы семейства, милые простофили, о которых мне придется писать грозные доклады, обрекая их тем на голодную смерть. Мучительно заниматься столь жестоким делом. И письмо от Вас смягчило бы мне душу. Вот я и возвращаюсь, как всегда, к моим баранам4. Почему Вы не написали мне? Я бог весть сколько времени ничего не буду знать о Вас, ибо у меня нет маршрута достаточно твердого, для того чтобы я мог точно указать, где остановлюсь. Словом, причин для злости сколько угодно. По всей вероятности, Вы чувствуете себя превосходно там, где находитесь, и я не удивлюсь, если в Париж Вас вернет лишь открытие сезона в Опере,— только тогда, зимою, я, наконец, Вас увижу.