Прощайте, милый друг.
Лондону British Museum, 8 мая 1858.
В Париже я полагаю быть в среду утром.
А в прошлую среду я случайно попал в прелюбопытное осиное гнездо. Меня пригласили на обед1 в Literary fund *, возглавляемый лордом Пальмерстоном2, и когда я уже направлялся туда, меня предупредили, чтобы я приготовился произнести спич, поскольку мое имя будет упомянуто в тосте за литературу континентальной Европы. Можете представить себе, с каким удовольствием исполнил я эту просьбу и добрые четверть часа изрекал всяческие глупости3 на плохом английском перед тремя сотнями интеллектуалов или теми, кто выдает себя за таковых, и еще сотней дам, удостоенных чести присутствовать при том, как мы жуем несъедобных цыплят и твердокаменный язык. Никогда в жизни мне не приходилось слышать столько глупостей, как говаривал г. де Пур-соньяк4.
Вчера меня посетила одна дама с мужем — они принесли подлинники писем Наполеона к Жозефине 5. Хотят их продать. Письма и в самом деле прелюбопытные, ибо речь в них идет исключительно о любви. Подделкою они не кажутся — и бумага с грифом, и почтовые печати. Но могу только понять, почему Жозефина тотчас по прочтению не сожгла их.
Парижу 19 мая 1858.
В Люксембургском дворце 1 нам приходится вести прескучнейшее существование. И я вконец этим измучен. Равно как и погодою. Правда, меня уверяют, что она весьма полезна для гороха. Посему я поздравляю Вас, однако ж убежден, что дождь мог бы поливать только тех, кто его выращивает. Я ругательски ругал Вас за то, что Вы взяли у меня некую книгу (книги — единственное, чем я владею), каковую я искал точно иголку в стоге сена и наконец нашел нынче утром в углу, куда сам же и засунул ее для сохранности. И право, происшествие это попортило мне больше крови, нежели книга того заслуживала. Я так и не оправился после возвращения домой — иначе говоря, ни сна у меня нет, ни аппетита. Прежде чем Вы уедете так надолго, мне совершенно необходимо получить второй Ваш портрет. А для этого надобно лишь запастись на полчаса терпением, да и то, стоит ли говорить о терпении, когда знаешь, что тем доставишь кому-то радость. Я уезжаю в Фонтенбло и вернусь не ранее 29-го. А до отъезда мне хотелось бы увидеться и долгодолго беседовать с Вами. Сдается, что со времени последней такой беседы протекла целая вечность.
Дворец Фонтенбло, 20 мая 1858,
Шафранно-опийной настойки я выпил столько, что чувствую себя совсем худо,— точно меня отравили. Помимо же этого я написал стихи для Ее Величества королевы Нидерландской *, играл в шарады 2 и made a fool of my self *. Посему родник моих умственных способностей полностью иссяк. Что рассказать Вам о жизни, какую мы здесь ведем? Вчера мы загнали оленя и устроили завтрак на траве; в другой день вымокли под дождем, и я схватил насморк. И все время мы слишком обильно едим, отчего я едва жив. Я не рожден быть царедворцем. Мне бы хотелось бродить вдвоем, с Вами по этому чудесному лесу и беседовать о разных диковинных вещах. Нынче же у меня так разболелась голова, что я света белого не вижу. И теперь хочу немного поспать в ожидании рокового часа, когда надобно браться за оружие,— иными словами, втискиваться в лосины ................
Парижу 14 июня 1858, вечером,
Я только что нашел Ваше письмо, возвратившись из деревни от кузена моего, к которому ездил прощаться. Теперь от сознания, что Вы так да леко, настроение у меня хуже, чем было, когда мы расставались. Гляжу на деревья, на поля и вспоминаю наши прогулки. К тому же я был убежден — у меня даже было предчувствие,— что Вы не уедете тотчас \ и я еще раз Вас увижу. Но тон Вашего письма в высшей степени меня раздосадовал. Я и до сей поры не вполне еще пришел в себя от смехо-творной высочайшей Вашей нравственности и всего, что Вы говорили об этой книге2. К несчастью, она дурно написана, в том высокопарном стиле, который Сент-Бев превозносит за поэтичность5,— что ж, вкусы бывают разные. Однако ж там попадаются верные наблюдения, что уже неординарно. Когда же речь идет о человеке со вкусом, вроде Вас, он не должен кричать, что это-де ужасно и безнравственно,— он должен в полной мере оценить сильные стороны произведения. Никогда шь
судите о вещах сквозь призму Ваших предубеждений. С каждым днем Вы становитесь все высоконравственней и все более отвечаете веяниям времени. Я прощаю Вам кринолин, но не прощаю преувеличенной нравственности. Надобно уметь искать и находить хорошее. Кроме этого, мне неприятно то, что у меня нет второго Вашего портрета. Тут виноваты Вы — я ведь не раз его у Вас просил. Вы полагаете, что в нем мало сходства, а я полагаю, что на нем запечатлено то выражение лица82 какое я видел лишь у Вас и какое часто возникает of the mind’s eye 82. Я еще не знаю точной даты моего отъезда, но постараюсь числу к 20-му быть в Люцерне \ для чего и выеду 19-го. Тем я хочу сказать, что весточку от Вас мне надобно получить до 19-го. Здесь стоит ужасная жара, вполне лишающая меня и сна, и аппетита.