Я знаю «Бориса Годунова» Пушкина. Как тебе нравится играть отрицательный характер Марины Мнишек?
Ты пишешь о голоде. Эти соображения о трудностях жизни в новой «системе» представляют цену свержения Советов. Мы на Западе забывали о том, чем все, и особенно простые ежедневные люди, платили (и платят) за свою свободную жизнь.
Я очень бы хотел тебя слушать на концертах русской поэзии. Для меня это художественный момент высочайшего порядка! Я много стараюсь делать для этого, включая и выбор переводов для Клер Блюм и их «исправление» и разработку. И буду стараться что-нибудь делать и дальше.
Я думаю, что с твоими аристократическими корнями ты была бы натуральным посредником между двумя русскими поколениями здесь: между теми, которые живут здесь давно, и теми, которые остались у нас недавно. Ты «уникальная» в этом смысле. Я сразу понял это – твою роль (или роли) в культурной жизни, поэтому ты всегда для меня на пьедестале. И мне кажется, что твое чтение русских «гигантов» поэзии – Цветаевой, Ахматовой, Пастернака, Мандельштама – углубило твое сознание и проявило твою святую роль в сохранении культуры русской речи (или слова).
Да! Алла, я помню, когда была международная конкуренция для дизайна нового театра (или рас ширения какого-нибудь театра), и тебя одна группа архитекторов в Бостоне пригласила, чтобы обсуждать подробности и т. д. типичного театра в России. Мы с тобой репетировали перед дискуссией в одном кафе. Я должен был быть твой переводчик. Ты (в кафе) начала говорить о театральном помещении и использовала слово «корпус». Я спросил: «Что это такое?» А ты стала нервничать: «Если не понимаешь „корпус“ – какой переводчик ты будешь?!» Я дерзко ответил: «Ты не будешь разочарована моим выступлением!» И кстати, все прошло блестяще с молодыми архитекторами. Они даже смеялись над твоими шутками. Я позже напоминал тебе: «Когда они смеются в подходящий момент, значит переводчик хороший!» С тех пор ты принимала идею моего участия как переводчика на концерте поэзии – но это, к сожалению, пока не случилось.
Ты не хочешь уезжать на постоянное жить. Я это понимаю: ахматовское положение.
Я постараюсь что-то прокрутить с Robert Orchard ART’a, но, к сожалению, они идут в другом направлении сейчас. Это большая потеря, по-моему. Ты наверняка пустила бы корни тут в Кембридже; студенты из Harvard’a учили бы актерское занятие у тебя; ты создала бы свою «школу» – это моя мечта!
Письмо
2 марта 1991 г.
Том, здравствуйте! Как Вы поживаете? Я в Штуттгарте. Здесь у нас гастроли. На неделю. Потом в Москву, а в конце марта – в Испанию и в апреле – в Португалию. В мае – гастроли в Ленинграде. В июне, может быть, поедем с «Федрой» в Италию: есть приглашение, но с нашей стороны очень долго оформляется все. Потом отпуск – не знаю, где буду. Может быть, в Канаде – оттуда тоже есть приглашение просто в гости. А осенью – не знаю. К тому времени, я думаю, Театра на Таганке вообще не будет. Поэтому, если у Вас не угасла мысль о моих выступлениях у вас, то, может быть, это отнести на позднюю осень или раннюю зиму.
Том, если выступление мое в Бостоне взять на свой счет: я не прогорю? Как Вы думаете? Я боюсь, что без рекламы на меня никто не придет, а реклама – дорого. Роли из спектаклей играть в концерте – всегда потери: нет атмосферы спектакля. Но в поэтическом вечере, который у меня был и в Италии, и в Женеве, и в России, естественно – есть монологи: например, из «Федры» и из «Гамлета». Можно к этому добавить Раневскую из «Вишневого сада», но это уже проза.
Вы меня простите, Том, что я Вам пишу все время о делах. Я Вас считаю себе близким человеком – поэтому и взваливаю на Вас свои заботы.
Простите жирные пятна на письме – пишу в кафе, и стол, видимо, не очень чистый, хотя кафе хорошее: артистическое. Здесь рядом два театра: опера и драматический. Два огромных дома, а между ними кафе, где сидят и балетные в гриме, и оперные в костюмах, и мы – русские.
Играли мы здесь «Доброго человека из Сезуана» Брехта. Наше кредо в этом спектакле – «театр улицы». Поэтому можете себе представить, в каком мы тут рванье, и даже привычные ко всему актеры здесь на нас подозрительно косятся.
Все, Том! Мне надо на сцену. Если найду еще лист бумаги – напишу еще что-нибудь. Если нет – целую и напишу уже из Испании.