Девчонка прохромала обратно в кухню, открыла кран. Трубы захрипели и не сразу выплеснули воду. Девчонка подставила под струю ладони, стала жадно пить. Кто жил здесь? Что стало с этими людьми? Куда они делись – были отправлены в дом престарелых, умерли? Но ведь после смерти хозяина дом избавляют от рухляди, разве нет? По крайней мере так было, когда умерла бабуля. Через неделю после похорон вся бабулина одежда, все ее фотографии, тарелки и кастрюли, а заодно и обширная коллекция фарфоровых поросят и осколки незадавшегося детства самой Джесс были упакованы и распределены по соседям, чтобы муниципалитет мог пустить в дом нового съемщика.
Темнота казалась мшистой на ощупь, сырой. По предплечьям, прикрытым куртейкой из кожзама, побежали мурашки. Что, если хозяин умер здесь, в этом доме; что, если тело не было обнаружено? Некий мазохистский инстинкт, бог весть откуда взявшийся, заставил Джесс нарисовать в воображении картинку: разлагающийся труп на кровати в спальне на втором этаже. Она быстро прогнала видение. Верх взял здравый смысл. Мертвые безобидны, не то что живые. Покойник не расквасит тебе губу, не присвоит твои деньги, не станет сжимать пальцы на твоей шее, пока перед глазами звездочки не запляшут.
Ужасная усталость вдруг навалилась на Джесс, волны от боли в ноге кругами расходились по всему телу, и без того измотанному, выдохшемуся. Она поплелась в гостиную, села на диван, уронила лицо в ладони, стала переваривать события последнего часа.
Черт! Она вломилась в чужой дом. Необитаемый и запущенный, но все-таки чужой. Это серьезно. Это не пакет чипсов стырить в киоске с единственной целью: чтобы тебя не обзывали побирушкой за то, что ешь бесплатные школьные обеды. Нет, вломиться в чужой дом – это преступление из принципиально иной категории.
Зато Джесс удалось сбежать. Она не вернется в квартиру над «Слоном и ладьей», которую делила с Доджем. Она больше не будет терпеть приступы похоти, которые обуревали Доджа после того, как он целый вечер, накачиваясь пивом, пялился на Джесс, им же и наряженную как шлюха, поющую в пабе. Ни нынче вечером, ни завтра, никогда больше она не будет ублажать Доджа. А первым делом, как только заживет нога, Джесс пойдет в секонд-хенд и купит себе приличную одежду. Приличную и теплую. Такую, которая закрывает тело, а не выставляет его напоказ, точно в витрине магазина сниженных цен – мол, налетай, подешевело.
Вся дрожа, она легла навзничь, ногу закинула на спинку дивана, обложилась подушками, которые пропахли сигаретным дымом. Интересно, где сейчас Додж? Бросил поиски, вернулся в квартиру, сидит и ждет, уверенный, что Джесс рано или поздно сама приползет на брюхе? Потому что она в нем нуждается, как он ей внушал; нуждается в его связях, в его умении договариваться и в его деньгах. Потому что без него она кто? Никто. Провинциалка с северным выговором. Что же до голоса, таким обладают тысячи начинающих певичек. И если бы не он, Додж, этот голос вообще бы никто никогда не услышал.
Она стянула с диванной спинки покрывало, закуталась. Тело отяжелело. Внезапно Джесс поняла, что ей совершенно все равно, где Додж. В первый раз за полгода его планы, ощущения и потребности не имели к ней никакого отношения.
Незнакомый дом поглотил ее, заворожил безмолвием. Город шумел где-то далеко-далеко, звуки моторов с мокрых улиц умалились до едва слышных вздохов, стали походить на шорох океанских волн. Джесс смотрела на тени, смотрела – и вдруг начала напевать почти шепотом, чтобы не спугнуть тишину. Мелодия была не из тех, что она совсем недавно исполняла в пабе; мелодия была из прошлого. Колыбельная, которой бабуля убаюкивала маленькую Джесс. Слова позабылись, зато ноты гладили Джесс, как, бывало, бабуля гладила – по спине, по голове, – и скоро Джесс уже не чувствовала себя такой одинокой.
Когда она проснулась, сквозь тонкие шторы проникал свет; кусок неба, видный в проеме, был словно обесцвечен отбеливателем. Джесс повернулась на диване и чуть не вскрикнула. Казалось, некто только и ждал, чтобы она сделала хоть какое-то движение, и, дождавшись, саданул по ноге кузнечным молотом. Джесс замерла, стала, в свою очередь, ждать, пока схлынет волна боли.
За стеной слышались шумы: интервью по радио сменилось музыкой, на соседнем крыльце раздался топот. Джесс села; стиснув зубы, опустила ногу на пол. В промозглой ванной, взгромоздившись на ледяной унитаз, стащила изорванные колготки и осмотрела лодыжку. Не узнала ее: лодыжка отекла и посинела под слоем вчерашней грязи.