Остальное не вытанцовалось. Пришли чужие. Я думаю, что в общем не следует продолжать это стихотворение, в печать и вовсе нельзя. Как Вы думаете, Наташа?
Кроме того: не обижайтесь. Со стороны можно подумать, что мы с Вами — и в самом деле — целовались в Музее. Не правда ли? Конечно, мы были погружены в давно ушедшие века. Но меня соблазнила на эти стихи вся обстановка. Музей. Тишина. Незримые тени… Двое. Вот и создался мечтаемый образ. К Вам, несравненная Наташа, этих стихов даже в мыслях я обращать не дерзаю.
Письмо четвертое
Милая Наташа, да будет благословенно Ваше имя и всегда будет легок каждый Ваш шаг на земле!
У нас говорят, что Вы скоро уезжаете в Берлин. Утверждают, что на днях. Я хотел бы услышать об этом несчастии из первоисточника, из Ваших блаженных уст. Говорят также, что Вы в Гельсинки пробудете всего лишь до поезда.
Не удивляйтесь, если в эти немногие минуты Вы найдете меня веселым. От одной мысли не видеть Вас душа моя раздирается на части. Жизнь теперь так швыряет людей, что, может случиться, мы никогда больше не встретимся. Конечно, я не захочу при Вашем триумфальном отъезде играть роль похоронного пугала. Но если б Вы знали, как много Вы увезете с собою того, что составляет мою единственную радость!
Нет, я не умею писать! Теперь воскресенье. Я нарочно пришел в редакцию, зная, что там никого нет, с целью сказать Вам что-то очень большое и красивое. И, правда, никого нет… Но за стеною маленькая рыженькая поповна играет на рояле и поет. (В первой половине этой фразы она закончила «Мой уголок», а теперь катает «Стеньку Разина»). Бог с ней, у нее крошечный перочинный голосишко. Но пошлый мотив и пошлые слова парализуют мою мысль.
Разбираете ли Вы мои каракули? Что я так плохо пишу, виноваты формат и цвет бумаги, а также писание ежедневных статей. Но кроме того — как бледно и немощно человеческое слово! И еще кроме: Вы сами, разрешив мне писать, ограничили меня пределами «Толкового письмовника для благородных девиц». Но у меня кружится голова от тех слов, которых я не смею ни вымолвить, ни написать…
Какое на Вас было прелестное платье с короткими рукавами! И отчего я не могу украсть из музея черепахового гребня времен Александра I? Отчего, Наташа, мы так мало были вдвоем? Отчего, моя радость, красота и наслаждение, не захотел бог скрестить наши пути иначе, вопреки ужасным законам времени?
Становлюсь на колени. Благоговейно целую край Вашего черного платья. Но тотчас же, зная свои обязанности, покорно сажусь на задние лапы и — какая умница! — гордо держу в зубах Вашу перчатку.
PS. Натан мудрый! Если Вы захотите меня порадовать немного-немного, совсем немного ласковым письмом, то знайте твердо, что Ваши серьезные письма я, прочитав и понюхав, немедленно уничтожаю, закрепив сначала в памяти. Несерьезные уничтожаю мгновенно.
Письмо пятое
24 — III
Вы, конечно, знаете, кроткая Наташа, что такое циклон, или тайфун? Это такой ужасный ураган, который проносится над материками и морями и исчезает в пространстве, оставив за собою разбитые корабли, разрушенные дома, истребленные леса и т. д.
Этим циклоном были Вы, нежная Наташа. О, сколько опустошений произвело Ваше краткое пребывание в Гельсинки! M. Bekot ударяет себя левой рукой в грудь, правую простирает вперед и декламирует:
Oh! Vous souvenez vous ce soir…[8]
И тянет мелодичное а-а-а, и мечтательно зажмуривает глаза. Милый старик! Он уехал. Я его проводил. Вам сердечный привет-с!
Маэстро Леви уныл и томен. Вздыхает. Спросите: «Что с вами?». Отвечает меланхолическим писком: «Пи-и!».
Вспоминает о Вас. «Что же Наташа, — рассуждает он, — Наташа еще слишком молода. У нее нет глубокого взгляда на вещи и явления».
Я сочувственно поддакиваю. Ни за что ему не признаюсь, что мне-то именно больше всего и нравится, что Наташа так молода, так свежа, так мило эгоистична и так — несмотря на врожденное благоразумие — далека от bas bleu[9].
Р-у супруга сделала две-три сцены. Он блеял, как барашек. Он — хороший. Я… но о себе ничего не буду говорить. Я пишу письма и опускаю их в ящик. И даже не смею надеяться получить на них ответ. А вдруг получу?