Читательнице
Ноябрь 1947
Дорогая фрейлейн!
Я больной старик, чьих сил уже не хватает на то, чтобы хотя бы прочесть целиком каждодневную почту. Но к Вашему письму надо отнестись серьезно, поэтому попытаюсь кратко ответить.
В моей книге Вы, конечно, нашли много такого, о чем я и сам ничего не знаю. С другой стороны, соответственно Вашей ступени жизни Вы, конечно, многого в книге еще не поняли, в том числе жертвенной смерти Иозефа Кнехта. Он мог бы умно и тонко избежать прыжка в ледяную воду, сославшись на недомогание. Однако он его делает, потому что что-то в нем сильнее ума, потому что он не может разочаровать этого неподатливого мальчика. И он оставляет после себя такого Тито, для которого эта жертвенная смерть человека, стоящего гораздо выше его, будет всю жизнь напоминанием и руководством, сделает больше для его воспитания, чем все проповеди мудрецов.
Со временем, надеюсь, Вы, может быть, тоже это поймете.
Но в конце концов не так уж важно, поймете ли Вы это, я хочу сказать: примете ли умом и одобрите ли эту смерть Кнехта. Ибо смерть эта уже оказала на Вас свое воздействие. Она оставила в Вас, как и в Тито, занозу, напоминание, которого уже нельзя забыть совсем, она пробудила или усилила в Вас духовную тоску или духовную совесть, которые будут оказывать свое действие и тогда, когда Вы забудете мою книгу и свое письмо. Прислушайтесь только к этому голосу, который идет уже не из книги, а из Вашего собственного нутра, он поведет Вас дальше.
Томасу Манну
Баден, 12 декабря 1947
Дорогой господин Томас Манн!
Ничего лучшего в эти скучноватые, сонные недели лечения в Бадене я не мог и пожелать себе, чем письмо от вас, и притом такое приятное и многообещающее, ибо оно сулит мне две чудесные вещи или, во всяком случае, показывает, что они возможны и что Вы сами стремитесь к ним. Обе мне хотелось бы прочесть – одну, полного, завершенного «Круля», уже десятки лет, другую, комментарий к «Фаусту», ad usum Germanorum,[5] тоже не раз в последние годы. О «Круле» нечего и говорить. Вы давно знаете, как люблю я эту фигуру, и понимаете, как я желаю не только себе этого читательского наслаждения, но и Вам дальнейшей занятости этой работой, прелестная интонация и атмосфера которой ведь уже существует, работой, которую я, помимо всего прочего, представляю себе и прогулкой в высокогорном воздухе артистизма, в игре с материей, свободной от злободневных и мрачных проблем. Да пребудут над этим счастливые звезды!
За время, что Вы не получали вестей от меня, я прочел и «Леверкюна». Это великая удача и смелость, не только по постановке проблем и по волшебно светлой, невещественной манере, в какой эта проблематика переводится в область музыки и анализируется там с объективностью и спокойствием, возможными только в абстрактном. Нет, поражает и волнует меня то, что этот чистый препарат, эту идеальную абстракцию Вы не уносите в идеальное пространство, а вставляете в реалистическую картину мира и времени, мира, вызывающего любовь и смех, ненависть и омерзение. Тут много, конечно, такого, за что на Вас обидятся, да ведь это дело привычное. Вы не станете очень уж убиваться. Мне самому после первого чтения внутренний мир Леверкюна кажется гораздо яснее, прозрачнее, кажется куда более упорядоченным, чем окружающий его мир, и мне как раз нравится, что этот окружающий мир представлен множеством фигур, очень многообразно и разнообразно, что в нем есть место и для карикатурных теологов из Галле, и для прекрасного ребенка Непомука, что автор так щедро нас одарил и никогда не теряет хорошего настроения, радости от спектакля.