P. S. (26 января 1948)
Говорят, у Вас снова вышел Гуго Балль. Вы мне его не прислали и даже ничего не сообщили об этом.
Фрейлейн Марта Филипс из Мариенау пишет мне, что у нее до сих пор нет «Игры в бисер». Книга была обещана лично господином Зуркампом, но она не получила ее. Она полагает, наверно, по праву, что книготорговец припрятал ее и выменяет на муку или масло. Вычеркните, пожалуйста, всех этих мошенников-книготорговцев из списка тех, кого Вы снабжаете книгами.
«Игра в бисер» отняла у меня одиннадцать лет, но я не получил за нее ничего, кроме карманных денег, которые принес сбыт в Швейцарии. А в Германии десятки людей живут тем, что выменивают мои книги на муку. В Италии печатают мои книги, а я их даже в глаза не вижу. Зато каждый день приходит стопка попрошайнических писем из Германии или от немецких военнопленных, которые хотят, чтобы за воинские подвиги их вознаграждали теперь книгами, продовольствием, передачей новостей и т. д. и т. д. Я все давал и давал, а потом придет вдруг ругательное письмо какого-нибудь немецкого аристократа-юнца, воспитанного на Георге, или какой-нибудь отдыхающий в Швейцарии немецкий литератор (например, Хорст Ланге) начнет вдруг с невозможной нелепостью просвещать наш пастушеский народ насчет миссии немецких писателей. Безумно хочется вернуться в мир, где еще есть люди, природа, красота и смех.
Альберту Гёзу
Монтаньола, 27.1.1948
Дорогой господин Гёз!
Что попы в нынешней Германии покажут в нападках на нашего брата такую стойкость и агрессивность, каких Гитлеру они не выказывали, этого можно было ожидать, тут нет для меня ничего удивительного. Примите и Вы это спокойно к сведению и наплюйте на это. Если они нападут на Вас как на священника за то, что Вы рекомендовали меня, то можете сослаться на то, что епископ Вурм и многие городские священники в Швабии цитировали в своих речах и проповедях мои слова и стихи для назидания. Попы никогда не вызывали у меня ни страха, ни уважения, какого бы они ни были вероисповедания, римские, пожалуй, хуже лютеранских, потому что их авторитет держится на более крепком фундаменте. Жаль было бы только, если бы вдобавок к отвращению к Германии привилось бы и отвращение к христианству, постараемся как-то уберечься от этого.
Большая мода на христианство приносит нам и другие цветочки. На швейцарском радио введен теперь один час в неделю, когда находящиеся в Швейцарии немецкие интеллигенты, подкрепившись молоком и маслом, поучают пастушеский народец насчет Германии й миссии немецкого духа. Я слушал только одного из них, его зовут Хорст Ланге, раньше он писал довольно талантливые, но немножко «странные», какие-то болезненные и мрачные истории. Тем полным спокойного превосходства, четким в артикуляции и елейным голосом, который прежде то смешил нас у северян, то раздражал, он теперь сообщил нам, что немецкая литература не смеет больше преследовать эстетические цели, а должна быть прежде всего религиозной. Он еще раз открыл нам Иеремию Готхельфа и доброжелательно ходатайствовал за него перед нами, и почему в цюрихской студии позволили ему свысока обо всем этом вещать, а не выставили его – понять невозможно.
Но что вообще можно понять сегодня? Понятно, что обстановка либо превращает нас, интеллектуалов и художников, в патетических «философов» экзистенциализма, либо воспитывает из нас сюрреалистов. Если бы мне довелось в этой жизни еще что-нибудь сочинить, это вышло бы, вероятно, еще сюрреалистичнее, чем «Паломничество в Страну Востока» и подобные вещи. Ибо, не слушаясь пастора Хорста Ланге, я жду от искусства и художника не этики и «религиозности» прежде всего, а красоты, радости, игры, детской благодарности Богу и миру, а этими регистрами владеет даже сюрреалистическое искусство, но попы и радиоэтики не владеют.
Addio, дорогой Гёз, Вы, конечно, не сердитесь на меня за слово «попы», оно все же входит в железный фонд лютеранского лексикона.
Сестре Марулле
14.2.1948
Дорогая Марулла!
Спасибо за письмо. Твои замечания по поводу американского «Демиана» и Томаса Манна доставили мне удовольствие. Он по памяти упростил дело и слил имена обоих мастеров игры. Так, например, когда-то, двадцать пять лет назад, он прочел «Kurgast», но называл его, говоря о нем со мной, «Badegast»[7]… Тут мне вспоминается, как старая тетушка Рейнигер любила называть меня, когда я ее навещал, Георгом. Я возражал и называл свое имя, но через полчаса, когда я уходил, она говорила: «До свиданья, Георг». Было бы, однако, большой ошибкой считать это у Томаса Манна признаком старости; он состарился гораздо меньше, чем я, но таково уж свойство его перегруженной памяти: для упрощения он многое переиначивает по-своему и потом этого придерживается. […]