- Простите, но я страшно заинтригована: что побуждает вас кредитовать меня, незнакомую вам женщину, на таких льготных условиях, да еще доверять мне этот ценный сундук? Ведь в нем, по меньшей мере, тысяч на сорок франков дорогого товара.
Мадам Дюран, на это в ответ, спрашивает меня с искренностью:
- Ведь вы действительно госпожа N.?
- Самолично.
- Ваш муж занимает в Петербурге такой-то пост?
- Да.
- В прошлом году вы ездили за границу и возвращались на родину тоже с большим бага-жом?
- Ваша правда.
- И пограничная таможня не осматривала ваших сундуков?
- Нет, осматривала, но очень поверхностно: только поотпирали замки да подняли крышки. А внимательно, как у других дам, моих вещей никогда не осматривают...
- О, конечно! Вот, видите ли, нам все это прекрасно известно. И потому-то я решилась поручить вам этот сундук, что, среди ваших вещей, его осматривать не станут и, следовательно, родные мои получат вещи без пошлины. А пошлину им пришлось бы заплатить в размере гораздо большем двух тысяч франков, которыми вы желаете у меня кредитоваться.
В Петербурге ко мне явился тоже как-то утром очень учтивый и порядочный на вид француз, - по типу commis* из очень хорошего джентльменского дома. Он рекомендовался мне племянни-ком мадам Дюран, показал доверенность от нее и принял сундук по описи... Больше я его не видела.
Зато из вещей, бывших в сундуке, стала видеть очень много потом в сезоне - то на одной нашей mondaine**, то на другой...
* Приказчик (фр.).
** Светская дама (фр.).
Спрашиваю Лили Беззубову:
- Где вы купили этот валансьен? В Париже, конечно? Здесь у нас нельзя найти такого.
- Нет, представьте, - именно здесь, в Петербурге.
Называет адрес и шепчет:
- Только не выдавать. Это я вам - по дружбе. Мне самой продали под страшным секретом. Говорят, что контрабанда.
А я отлично узнаю, что это тот самый, который, по поручению мадам Дюран, приехал из Парижа в знаменитом сундуке. Следовательно, не посылала она никаким родственникам никаких подарков, а все вещи были просто-напросто для торговли и отчаянно контрабандные. И мне вдруг стало стыдно и страшно:
- Как же это так? Ведь я, кажется, нечаянно попала в контрабандистки?
И так меня мучила эта мысль: ах, что, если узнают? Ах, что тогда со мной сделают? - что я не выдержала, во всем призналась мужу. Он ужасно рассердился, бранил меня, каялся, что сам, собственноручно напишет письмо главному таможенному начальству, чтобы тот отдал приказание впредь осматривать мои вещи как можно строже, напугал меня, расстроил, пригрозил, что больше не пустит меня одну за границу...
Сижу и плачу. Приезжает мой друг Фофочка Лейст. Вы ее знаете.
- Что с вами?
У меня от нее тайн нет. Рассказала.
Она подняла свой маленький нос, посмотрела на меня с видом неизмеримого превосходства, точно она на вершине пирамиды, а я на дне глубокого колодца, и сказала, картавя:
- Милая, какое вы еще дитя.
- Да! Дитя! И вы были бы дитя, если бы муж вам сделал такую сцену.
- Все мужья делают сцены.
- Сцены сценам рознь. Если сцена из пустяков и я права - пусть. Это даже приятно. Но когда сознаешь себя виноватой...
- А зачем же вы сознаете себя виноватой? Вы не сознавайте! Это не надо!
- Как не надо? Говорю вам: муж совершенно прав...
- О нет, муж никогда не может и не должен быть совершенно правым.
- Но поймите, ведь я действительно попала в очень некрасивую историю и провезла через границу дорогую контрабанду.
Фофочка опять:
- Дитя! Нет, вы дитя!..
Я рассердилась, наконец:
- Дитя! Дитя! Легко говорить: дитя, - а посмотрела бы я вас на моем месте. Дитя! Дитя! А почему я "дитя"?
А Фофочка, ничуть не смущаась:
- Потому что - с кем же из нас, бедных путешественниц, того же не бывало? Но только дети имеют наивность говорить вслух о своих маленьких секретах...
* * *
Лет семь тому назад я жил в центре Петербурга, в огромном доме, на четвертом этаже. Окна моего кабинета приходились как раз к внутреннему углу квадратного корпуса, так что, живя на одном катете каменного прямого угла, я в каких-нибудь двух саженях по гипотенузе имел перед собой ближайшее окно другого катета и часто волей-неволей становился свидетелем протекавшей за ним жизни. Хозяйка окна была дама пожилая, восточного типа, со следами былой красоты. Часто мелькали за окном по-домашнему одетые барышни, довольно красивые, тоже полувосточ-ного неопределенного типа. Мужчин за окном я не видал ни разу. Зато дам - множество и, к изумлению моему, часто очень мне знакомых. Посещали таинственную квартиру актрисы, иногда даже знаменитые; проносились бледные профили тех львиц, которых "Листок" и "Газета" поми-нают "оазар", описывая балы, концерты, рауты; бывали и обыкновенные смертные, нарядные, сытые буржуазки.
Грешный человек, сперва я думал, что передо мной - тайная квартира для свиданий. Но, во-первых, повторяю: за окном никогда не видно было ни одной мужской фигуры; во-вторых, одна-жды я заметил у окна в живом разговоре с хозяйкой квартиры, супругу моего соседа и приятеля - даму пожилую, прекраснейшую и добродетельнейшую, которой, как жены цезаря, не должно было и не могло касаться подозрение.
Встречаю вскоре потом почтеннейшую Анфису Гавриловну на лестнице: подъезд у нас был общий. Говорю:
- А я вас видел на днях вот где и вот как...
Милая дама залилась румянцем, да - как расхохоталась:
- Да ну? Что вы? Вот так попалась я. Вы смотрите: мужу не расскажите. Он мне задаст.
- Вот как? Однако! Ой-ой! Анфиса Гавриловна! Что-то неладно...
- Что уж хорошего? - вздыхает она, - но знаете: баба я слабая... соблазн так силен... Согрешила на старости лет, окаянная...
- Анфиса Гавриловна!!!
- Да полно вам... Не то, что вы думаете... И вообще, ничего особенного... А только ваша братья, мужчины, не очень то долюбливают хозяйку этой квартиры.
- За что?
- Говорят, будто много мы, бабы, ей денег носим.
Я смиренно повторил:
- За что?
- А уж это не ваше дело. Много будете знать - скоро состаритесь.
В другой раз, много позже, приезжаю к приятелю, чиновному литератору, как зван был, завтракать. Хозяина еще нет дома, не приходил со службы. Хозяйка встретила меня какая-то растерянная, с заметным смущением, сунула мне в руки газету и, извиняясь, что сейчас-сейчас вернется меня занимать, скрылась куда-то внутрь квартиры. Из соседней комнаты долго доноси-лось ко мне оживленное шушуканье двух женских голосов. Но вот - в передней задребезжал резкий хозяйский звонок. Шушуканье оборвалось и сию же минуту мимо меня во весь дух, опрометью, бурей помчалась по направлению к кухне, на черный выход, с узлом подмышкой хозяйка знакомого мне окна. А жена моего приятеля проходя мимо меня навстречу мужу, сделала мне такой выразительный знак молчания, что я поспешил принять самое невинное выражение, на какое только способно мое лицо:
- Никого видом не видал, слыхом не слыхал...
Жена моего приятеля - хорошая дама, совестливая. Не любит и боится, чтобы о ней не только говорили, но даже думали дурно. Поэтому, возымев со мной общую тайну, она возымела и настоятельную потребность оправдаться, "чтобы вы не вообразили чего-нибудь худого".