На углу Моховой был закрытый распределитель «Красная звезда», были магазины ЛСПО, ЭРК, к магазинам прикреплялись, на заборной книжке ставился штамп магазина, и только там можно было отовариваться. Все это были слова тех лет, не собранные ни в один словарь.
В нашем доме доживали «бывшие». Наверху жила баронесса Шталь, ниже граф Татищев, ныне управдом. Когда его называли бывшим графом, он обижался: граф — это не должность, говорил он, а порода. Не может быть бывший доберман-пинчер. Он, кажется, был хорошим управдомом, он все знал, все подвалы, водопровод, чердаки. Население было самое смешанное. Поселился веселый курчавый парень из ЧК, звали его Илья, жил директор фабрики чернильных приборов, жили две работницы папиросной фабрики. В большие квартиры подселяли и подселяли заводских. Квартиры становились коммунальными, шумными, но сохранился еще старый уклад домовой жизни. По черной лестнице дворники таскали дрова вязанками. Платили с вязанки. По черному ходу выносили помойные ведра, ходили на чердак вешать белье, по черному в квартиры приходили цыганки гадать, появились печники, трубочисты, прачки... Да, ведь были прачки, одна жила у нас в доме, была во дворе прачечная, где мать стирала, а иногда отдавала прачке. Во дворе выбивали ковры, кололи дрова, обойщики потрошили матрацы. Собирались квартуполномоченные. Во двор приходили шарманщики, певцы, цыгане, скрипачи, а то и целые ансамбли — трио, квартеты. Жильцы высовывались в окна, слушали представление, кидали завернутые в бумажку монеты. Мы бегали, подбирали, отдавали музыкантам. Какой-нибудь пятак завалится за поленницу, с окна бросивший кричит, показывает, мы носимся, кто скорей найдет. Двор был сложный организм со своими страстями и правилами. Двор имел своих лидеров, свои компании. У нас была главой дворничиха Шура с сыном Степой, дочерью Аськой и множеством быстро сменяющихся мужей.
Все больше было велосипедистов, по улице ехали конные милиционеры в белых гимнастерках, а зимой с башлыками. Ехали похоронные дроги белые, но были и черные, с резными колоннами, высокими колесами. Существовали керосиновые лавки, мы ходили туда с бидонами и брали отдельно в бутылочку бензина для разжигания примусов.
Всю еду готовили на примусах. Плиту топили редко, все реже. На кухнях гудели примуса, по три-четыре примуса. Примуса составили целую эпоху городского быта, это была целая отрасль, система, стиль.
По Литейному шли демонстрации, вывешивали флаги, в день смерти В.И.Ленина на 21 января с черной каймой, красные — в праздники на 8 Марта, на 7 ноября, 1 Мая. А в витринах выставляли портреты вождей, обвитые шелком и цветами. Карикатуры на империалистов. Над воротами вешали знаки Осоавиахима (Общество содействия авиации и химии), с пропеллером, знаки МОПРа срывали старые жестянки страховых компаний.
Все эти приметы прошлого сейчас видятся куда лучше примет нынешней жизни, тоже ведь интереснейших и неповторимых. Мы их не замечаем, вернее, не обращаем на них внимания, как на само собою разумеющееся, а ведь они тоже временны, и сроки их кратки.
Иногда на Кировском мосту, а чаще — на набережной 9 Января или Дворцовой я замечал людей, которые просто стоят у парапета, любуясь видом на город. В них можно угадать приезжих. Но бывает, что это и питерцы, — и это как-то особенно мило. Я тоже останавливаюсь, радуясь их любованию, в который раз впитывая в себя живую картину, какую не видел ни в одной из столиц Европы.
С этим видом размаха Невы может поспорить разве что Неаполитанский залив или бухта Сан-Франциско.
Зимой, когда Нева скована льдом, панорама не так живописна, но летним утром или вечером, когда закатное солнце освещает Васильевский остров, Ростральные колонны, Петропавловскую крепость, ее дерзновенно брошенный вверх золотой шпиль, — этой картиной можно любоваться бесконечно. От легкой колокольни Петропавловского собора еще массивнее становятся гранитные черные стены крепости. Я смотрю на них и вспоминаю, что там кое-где сохранились надписи: «Трубецкой бастион. Одет камнем при императрице Екатерине II в 1785 году».
Всегда досадно, что невозможно полностью растолковать эту надпись ни одному иностранцу, потому что только для петербуржца встает за этими словами и Трубецкой, и само выражение «одет камнем» — оно использовано в названии исторического романа Ольги Форш о сидевшем здесь узнике, — и все то, что связано не только с историей этой крепости, а и со всем духом этих мест.