Вот тогда, в сущности, я по-настоящему узнал рабочий Ленинград.
К возвращению русской армии с победой из Франции после первой Отечественной войны в 1814 году Джакомо Кваренги воздвигнул великолепную триумфальную арку — Нарвские ворота; внизу ее — фигуры древнерусских витязей лавровыми венками встречают проходящих героев; наверху — на шестерке коней крылатая Победа взлетает вверх. Арка и пышна, и красива. Под ней проходили русские войска, возвращаясь из Парижа.
Постепенно площадь была застроена всякими служебными низкими постройками рабочего района. Сейчас она стала просторнее, расчищена, но и ныне, мне кажется, не соответствует возможностям этого прекрасного сооружения. Триумфальная арка в Париже, на площади Звезды, выглядит куда значительнее; хотя она грузнее, но выигрывает за счет обрамления — великолепной площади и окружающего ансамбля.
Нарвские ворота знаменуют собой начало Нарвской заставы — легендарного места, откуда так многое начиналось в рабочем движении. Об этой Нарвской заставе сложено немало песен, отсюда Красная гвардия шла на защиту города, здесь в 1941 году были воздвигнуты доты героической обороны Ленинграда.
Отсюда, мимо этих ворот, мы и уходили на фронт в июле 1941 года. Мы пели: «За далекой за Нарвской заставой парень идет молодой, Далека та путь-дорога, выйди, милая моя, Мы простимся с тобой у порога, ты мне счастья пожелай». Милые провожали нас, плакали, мы же были глупо самонадеянны, мы были уверены, что вернемся через несколько месяцев, легко и весело разгромив врага.
Мы вернулись через четыре года. Далеко не все. Можно сказать, немногие из тех, кто уходил в тот жаркий июльский день.
В 1945 году из-за границы возвращались полки со знаменами, которые видели Сталинград и Берлин. Второй раз триумфальная арка — Нарвские ворота — встречала победителей Отечественной войны. Под аркой проходили орудия, взломавшие твердыню фашистской обороны в Восточной Пруссии, шли танки с красными звездочками на орудиях, саперы, минометчики, зенитные части, полки пехоты — все, что составило славу Армии Победы.
В те сентябрьские дни 1941 года осень стояла теплая, по ночам было душно, но все равно листья желтели и падали. Когда перестрелка затихала, тишина пушкинских парков становилась слышной.
Аллеи, пруды, рощи — все замерло.
Мы обороняли Пушкин. В Камероновой галерее расположился штаб нашего полка. Гитлеровские автоматчики уже постреливали в Александровском парке, горел Китайский театр. Говорили, что гитлеровцы вышли на пруды. Парк стал опасным. В нем свистели пули и рвались мины. Это невозможно было понять. Чесменская зеленого мрамора колонна над гладью озера, нарядные беседки, выгнутые мостики, вся утонченная красота детскосельских парков, воспетых Пушкиным, любимых с детства каждым ленинградцем, предстала в эти дни со всей пронзительностью, щемящей и беззащитной.
Пули залетали в Камеронову галерею, щелкали о белые колонны, со звоном попадали в черные бронзовые затылки Демосфена, Юлия Цезаря и Марка Аврелия. Бюсты греческих и римских знаменитостей стояли открыто, не прячась на этой воздушной высокой галерее, откуда парк просматривался далеко.
Ночью к нам пришел седенький худенький смотритель дворца. Как я теперь понимаю, он был совсем не главный смотритель, наверное, он был один из служащих, один из хранителей. Он заявил, что наши солдаты ходят по залам дворца в сапогах, портят драгоценные паркеты. Он был возмущен. Он слушать не хотел никаких объяснений. Мы уже знали, что Пушкин не удержать, что через день-другой, а может, через несколько часов мы оставим город. И город, и этот дворец были обречены. Поэтому над смотрителем поначалу посмеялись. Но он настаивал. Он потащил нас во дворец. Залы его были пусты. Большая часть экспонатов и ценностей Екатерининского дворца была эвакуирована. Но и опустевшие стены были прекрасны. Обитые китайскими шелками, украшенные золотой резьбой, орнаментом; янтарная комната — играющая то лучисто-осенним цветом, то густо-желтым, медовым, и всюду блистала гладь полов прекрасных рисунков, сложенных из всех оттенков редких пород дерев. Сапоги наши, подбитые железными подковками, оставляли царапины и вмятины. Мы надели на них войлочные тапки. Полные корзины этих тапок стояли у входа. Смотритель не желал отступать от строгих порядков мирного времени. Он был смешон, он был нелеп в своих требованиях. Нам казалось, что он не понимает обстановки. Мы подчинялись ему усмехаясь. Через несколько часов мы ушли, оставили Пушкин, и эти дворцы, и эти полы. А когда в 1944 году мы вошли в Пушкин, дворцы стояли обугленные. Разбитые, страшные остовы...