Но странное дело, сидя в окопах под Пушкином и потом, да и ныне, я все с большим уважением вспоминал старого смотрителя Екатерининского дворца. До последнего часа он делал то, что было ему положено, он относился с благоговением к искусству и требовал это от всех, и от нас. Война была не властна над ним, он был выше ее, она могла его уничтожить, но не могла сломать.
Город, весь белый, заваленный снегом, замерзший, заледенелый, поросший инеем, с окон домов тянулись длинные ледяные сосульки — таким вспоминается мне Ленинград блокадный: угрюмый, сжатый в кулак, темный, синие лампочки над воротами, белые кресты бумаги наклеены на всех стеклах. Тревоги, завывания сирен, зенитные батареи на набережных, в садах. Витрины магазинов зашиты досками. На крышах во время воздушных налетов дежурят жильцы, чтобы тушить зажигалки.
На проспекте Стачек, у черного раструба громкоговорителя я остановился и долго слушал, как над пустынным проспектом звучал женский голос, чуть запинающийся, низкий и страстный. Это был голос Ольги Берггольц. Она читала стихи. Я увидел ее спустя много лет и познакомился с ней, когда стал писателем. Она была легендарным человеком, она стала символом мужества блокадного Ленинграда, его стойкости, его душевной силы и красоты.
В Кировском райкоме комсомола две комнатки отапливались буржуйками — маленькими круглыми печурками, сделанными из листового железа. Они быстро накалялись и так же быстро остывали.
Там сидели ребята с нашего завода. Я их узнал с трудом, — две девушки и парень, — они были прозрачные, исхудавшие. Они расспрашивали меня о том, что делается на фронте, а я их расспрашивал про город. Кировский завод продолжал работать. В цехах, пробитых снарядами, продолжали производить мины, снаряды; изготавливать танки, прославленные «КВ», завод уже не мог, но ремонтировать танки он был в состоянии. Что значит «в состоянии»? «Привязывались к станкам, чтобы в станок не упасть. Не просто боялись упасть, а в станок чтобы не упасть, не искалечиться», — вспоминает один из блокадников, который пятнадцатилетним мальчиком тогда пошел на завод. А вот что рассказала мне Мария Сюткина про блокадное житье на заводе. Многие из оставшихся в городе рабочих жили на своих предприятиях:
«Ну, значит, когда началась у нас весна, мы решили — так как каждый день сбрасывали на нас листовки: мол, все равно вы погибнете, помрете от голода, от холода, — мы решили, что должны народ как-то морально поднять. Вы понимаете, если каждый день такое! Надо как-то дух у людей поднять. Вот решили мы восстановить меднолитейный цех. Часть женщин у нас были стерженщицами. Нам дали задание — пятидесятидвухмиллиметровую мину делать. Делали по силам, чтобы можно было трамбовкой в ящиках-то трамбовать. Основной медный участок пустить нельзя — у нас не было металла. А для вагранки у нас был металл. Мы решили пустить вагранку. Но как пустить вагранку? У нас остался только один вагранщик из семи. Вагранщики были здоровые такие мужчины, высокие, и от голода они погибали. Остался один Чагинский. Он знал хорошо вагранку. Но что делать? У него зубы выпадали — цинга! Многие заболели тогда цингой, к весне-то. Решили обучать женщин на вагранщиков. И вот этому Чагинскому мы пеленали ноги (!), чтобы его на ноги поставить и вести к вагранке (от стационара метрах в пятидесяти этот цех был). И туда его под руки водили. Он давал инструкцию, как пустить вагранку. Вагранку мы пустили. Женщины стали работать на вагранке. Участок этот у нас заработал. Как только заработал участок, вы представьте, народ ровно воскрес, у него какая-то живость появилась, даже улыбка появилась. Стал он верить, что все-таки мы победим».
Блокадный Ленинград имел свои правила жизни. «Эта сторона улицы наиболее опасна при артобстреле» — такие надписи были во всех районах города.
Зима сорок первого года стала зимой наибольшего голода и наибольшего количества смертей. Люди умирали от дистрофии. Многие предприятия закрылись, заводы остановились: не было топлива, не было электроэнергии. Освещались свечами, потом не стало и свечей. Делали светильники — баночки с фитилем, залитые какой-нибудь горючей жидкостью.
Я шел по этому городу и нес банку сгущенного молока. Я хотел отдать ее своему другу, который оставался в Ленинграде, Боре Абрамову. Когда я пришел на квартиру, где он жил, мне сказали, что он умер.