Это строчки из Блока, он любил мосты. Он жил на берегу реки Пряжки, конечно, у моста. И Пушкин жил на берегу Мойки, у моста. А до этого на берегу Невы тоже у гранитного горбатого Прачечного моста.
Пожары, переделки, нелепые ремонты, страсть к реконструкции время от времени наваливались на город с яростной силой, уничтожая драгоценную старину и заповедные уголки города. На это сетовали все писавшие о Петербурге, во все времена взывая к властям, возмущаясь варварством, делячеством, безвкусицей строителей и градоначальников. Мне казалось, что только в наше время, при нас, строители сносят дорогие сердцу здания. Ничего подобного! Я прочел в книжке Лукомского «Старый Петроград», в 1915 году автор с горечью писал о том, как «исчезают прелестные, милые особняки, простые, но характерные дома с гладкими, но благородными фасадами. А они-то между тем и давали общий вид многим улицам, обрамляли собой не одну площадь».
Мы все огорчались, когда снесли старую церковь на Сенной площади. Оказывается, так же в 1902 году все горожане сетовали, что был снесен дом Яковлева, в 1900 году снесли Троицкий собор, а до этого еще какой-то собор. По-видимому, так всегда было и всегда будет.
Интересно сопоставить Пушкина с Достоевским. У Достоевского было свое понимание памятника Петру. Для него пушкинский строитель чудотворно заколдовал финские болота и создал мираж, в котором живая душа человека превращается в страдающий призрак, становится умышленной и отвлеченной: «Мне столько раз среди этого тумана задавалась странная, но навязчивая греза: "А что как разлетится туман и уйдет кверху? Не уйдет ли вместе с ним этот гнилой, склизкий город, поднимется вместе с туманом и исчезнет, как дым, и останется прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй для красы, Бронзовый Всадник на жаркодышащем загнанном коне?"». Не раз он возвращается к этой мысли, и в «Слабом сердце» опять пишет о том, как Аркадий, возвращаясь домой и подойдя к Неве, думает о том, что вот этот мир со всеми его «жильцами сильными и слабыми, со всеми жилищами их, приютом нищих и раззолоченными палатами — отрадой сильных мира сего, в этот сумрачный час походят на фантастичную волшебную грезу, на сон, который, в свою очередь, тотчас исчезнет и искурится паром к темно-синему небу». Пристально, до рези в глазах всматривается Достоевский в облик города, и его больной, холодный вид не пугает, а влечет писателя. И нас тоже влечет это сопоставление, столкновение двух гениев, их отношение к Петербургу, к Петру, к Медному всаднику. Из этого столкновения высекается какая-то искра, освещающая привычный пейзаж по-иному.
Помню, как я читал однажды описание «Пенькового Буяна», или, как его еще называют, «Тучкова Буяна». Иногда его называют еще «Биронов дворец». Это одно из самых старых зданий Петербурга. Построено оно в середине XVIII века на Петроградской стороне для специального назначения — изгтавливать и хранить пеньковые канаты. Для XVIII века, с его парусным флотом, и особенно для Петербурга, морского порта, — дело весьма важное. Так вот в этом описании автор поднимается на башню, которая имеется на «Тучковом Буяне», смотрит оттуда кругом и видит лес корабельных мачт, — корабли разгружаются у набережной. И автор пишет: «Находясь здесь, совершенно забываешь, что все это происходит в современном Петрограде, что невдалеке бегают вагоны ненавистного трамвая...» Меня поразила эта фраза, написанная еще до революции. Трамваи были ненавистными.
А несколько лет назад я был на выставке в Заячьем переулке, где трамвайщики устроили выставку трамваев. Там были старые, дореволюционные трамваи, крашенные в зеленый цвет, и трамваи, которые еще я помню, с резиновой кишкой сзади (которая называлась «колбаса» и за которую мы цеплялись, катаясь бесплатно); трамваи с открытыми площадками, с веревками, за которые дергали кондукторы, а на груди у кондукторов были цветные билеты разной стоимости; трамваи с деревянными ручками, за которые держались пассажиры; вплоть до нового, бесшумного, закрытого, застекленного большими стеклами, трамвая. Какими милыми, приятными и наивными казались старые трамваи на этой выставке! А я ненавижу сегодня рычащие ядовито-дымные многотонные грузовики и удивляюсь, как можно было называть трамвай ненавистным.