Он тогда засмеялся, и даже они, эти убийцы, оцепенели от ужаса, хотя и попытались скрыть это за непроницаемостью своих лиц, словно вырезанных из дерева, грубо, без всякой шлифовки. «Не нужно привозить мне доказательство. Нужно только сделать это. А новость быстро доберется до меня».
Певец Тонио Трески! Именно так его называют, даже при нем, при Карло, даже обращаясь к нему, его брату, осмеливаются говорить: «Певец Тонио Трески»!
Много лет назад те тоже обещали ему принести доказательство, но он отверг это. А когда они все же развернули перед ним кровавую тряпку и он увидел месиво из внутренностей и крови, то отскочил за стул, чтобы не видеть, и заорал: «Уберите это от меня, уберите!»
– Ваше превосходительство… – Федерико обращался к нему.
– Я не пойду домой.
– Ваше превосходительство, раз послания все еще нет, значит, остается вероятность того, что…
– Какая еще вероятность!
– Вероятность того, что им не удалось этого сделать.
В голосе Федерико слышалось легкое раздражение, какое-то беспокойство. Он стрелял глазами по всей площади, но лишь слепо скользнул взглядом по неожиданно появившейся женщине в черном. «Так ты не видишь ее? Зато я вижу!» – улыбнулся Карло.
– Не удалось? – усмехнулся он. – Ради бога, он же всего-навсего треклятый евнух! Они могли бы придушить его голыми руками!
Он поднял бутылку и почти дружеским жестом отодвинул Федерико, чтобы тот не загораживал женщину. Да, она снова была здесь. «Отлично, красавица, иди же ко мне!» – сказал он про себя и быстро стал глотать бренди.
Обжигающий напиток прочистил ему рот, прояснил глаза. Дождь падал беззвучно, невесомо, похожий на серебристое кружево.
И тепло в груди было просто роскошным; Карло не отнимал бутылки от рта.
В свои последние дни Марианна металась по комнате, выдергивая ящики из шкафов и комодов: «Отдай ее! Ты не имеешь права забирать ее у меня! Я ее здесь положила! Ты меня здесь не удержишь!»
А потом последовало предупреждение старого врача: «Она себя убьет». А в конце – крики Нины, бегущей по коридору: «Она не говорит, она не шевелится!» – и плач, плач…
За четыре часа до смерти она это знала. Она открыла глаза и сказала: «Карло, я умираю».
«Я не дам тебе умереть! Марианна!» – звал он ее. А потом она на миг очнулась, села на постели, распахнула глаза. «Тонио!» – и больше не произнесла ни слова.
Тонио, Тонио, вечно один только Тонио.
– Синьор, пора домой… Если это не удалось сделать так, как это должно было быть сделано, есть опасность, что…
– Что? Им нужно было просто свернуть шею каплуну! Если они еще этого не сделали, значит, сделают. Не желаю больше говорить об этом. Ступай!
«Певец Тонио Трески!» – презрительно усмехнулся Карло.
– Но на пакетботе обязательно должно было быть какое-то послание.
– Ага, доказательство! – сказал он. – Доказательство.
Голова в кровавом мешке.
«Уберите это от меня, уберите это от меня, уберите это от меня-я-я-я!»
Она никогда не переставала выпытывать у него: «Ведь не ты это сделал? Ведь не ты?» И он в тысячный раз шептал слова отрицания. Тысячу раз в те первые дни, когда все готовы были наброситься на него, как стервятники. Там, за закрытыми дверями, она прижималась к нему, вцеплялась в него, как птица когтями: «Мой сын! Мой единственный сын! Наш сын! Ты этого не делал!»
«Так скажи это сейчас!» Он смеялся, смеялся: «Нет, моя дорогая, тысячу раз нет! Я не мог сделать ничего подобного. Он сам совершил этот необдуманный поступок». И тогда ее лицо смягчалось и она верила ему, по крайней мере в тот миг, что находилась в его объятиях.
– … К чему так скорбеть?
Кто это сказал?
Карло быстро обернулся и увидел две поспешно удаляющиеся фигуры: тяжелые черные патрицианские одежды, белые парики… Его бдительные и вечно осуждающие соперники!
Федерико был уже далеко, очень далеко, наблюдал из аркады, а с ним и остальные. Четыре отличных кинжала, четыре горы мышц – достаточно, чтобы защитить его от чего угодно, за исключением безумия, за исключением горечи, за исключением ее смерти, за исключением бесконечных, ужасных лет без нее, бесконечных лет…
Пьяная тоска навалилась на него. «Как я хотел ее, мою Марианну! Как это описать?» Даже когда она плакала у него на руках, даже когда вопила, чтобы он отдал ей бутылку, даже когда ее пьяные глаза смотрели на него осуждающе, а губы расползались в стороны, обнажая ослепительно белые зубы! «Разве ты не видишь, что я теперь с тобой, – говорил он ей. – Мы вместе, а они все ушли, и они уже никогда не смогут нас разлучить, ты такая же красивая, как всегда, нет-нет, не отворачивайся от меня, взгляни на меня, Марианна!»
И лишь на короткий срок эта неизбежная мягкость, эта покорность: «Я знаю, что ты не смог бы сделать это, с кем угодно, но только не с Тонио! А он счастлив, правда? Это не ты… и он счастлив».
«Нет, моя дорогая, мое сокровище, – отвечал он. – И он обвинил бы меня, если бы это сделал я. Ты же собственными глазами видела бумаги, которые он подписал. Что бы он выиграл, не обвиняя меня?»
«Только время, чтобы придумать, как убить меня. Вот что он выиграл. Ах, сначала мои сыновья, мои сыновья для рода Трески, о да, всё для рода Трески, вот для чего он скрыл правду, Тонио-певец, Тонио-фехтовальщик, Тонио из рода Трески!»
Прекратятся ли когда-нибудь сплетни?
«Неаполитанцы ужасно боятся его, скажу я вам, они старательно избегают случая рассердить его. Говорят, он пришел в ярость, когда его оскорбил тот молодой тосканец, и перерезал мальчику горло! А эта драка в таверне, когда он убил другого мальчика? О, он один из опасных евнухов, очень опасных…»
«А где же моя шлюшка в черном? – внезапно подумал Карло. – Где моя красивая дама-Смерть, моя куртизанка, так храбро расхаживающая в одиночку по площади? Думай о живой, забудь мертвую. Мертвую, мертвую, мертвую.
Да, думай о живой плоти, теплой плоти, скрывающейся под этими черными одеждами. Только бы ты оказалась красивой, только бы ты стоила каждого цехина![47]»
Между тем огромная лужа, с поверхности которой ветер отогнал дождь, снова превратилась в отличное зеркало. И в этом зеркале он увидел, что фигура в темных одеждах приближается к нему. Нет, уже стоит перед ним.
Ах!
Он улыбнулся, глядя в воду на ее отражение. «Итак, моя храбрая и соблазнительная шлюшка в черном, дело дошло до этого!»
Но вслух с его губ сорвалось лишь одно слово:
– Красавица.
Увидела ли она это?
«А что, если я сброшу с тебя это покрывало? Ты не осмелишься дурачить меня, правда? Нет, ты будешь красивой! А еще жеманной, бездумной, с бесстыдным язычком! Будешь торговаться, прикрываясь кокетством, и все время думать, что я хочу тебя. А ведь все эти годы я не хотел никого, кроме одной-единственной женщины, одной-единственной красивой и безумной женщины. Которая вскричала: „Тонио!“ – и умерла на моих руках».
Теперь она была так близко от него, эта незнакомка в трауре, что он мог разглядеть вышивку по краю ее вуали. Черная шелковая нить, великопостные цветы, бусинки черного янтаря.
И вдруг что-то белое мелькнуло под вуалью. Ее обнаженные руки!
«Лицо, какое у нее лицо? Открой же лицо!»
Она стояла спокойно и довольно далеко от него, гораздо дальше, чем ему казалось, когда он смотрел на ее отражение в луже.
«Да она просто великанша какая-то, а не женщина! Или это просто так кажется? Пусть уходит! Я не пойду за ней. Я выпил слишком много бренди и слишком несчастен».
Он уже готов был поднять руку, чтобы подозвать Федерико. Но женщина не уходила.
Кажется, ее голова под покрывалом изящно склонилась набок. Все ее длинное тело, казалось, тянулось к нему, и его туманные и сентиментальные мысли внезапно рассеялись.
– Да, моя милая? – прошептал Карло, словно на таком расстоянии она могла его услышать.