Мэвис. Полуфабрикатов! Да разве вы не пойдете куда-нибудь кутнуть? Честное слово, ты какой-то странный… даже не видно, что ты рад.
Сидней. О, я рад… Понимаешь, просто не укладывается в голове, что мы победили. Мы и не мечтали об этом… (словно про себя, с недоумением) мы и не мечтали об этом.
Мэвис (вынимает из сумочки чек и засовывает в карман рубашки Сиднея). Маленький подарочек твоей газете. (Видит его удивление.) Скажем, от Фреда. Нет, не будем это обсуждать. Молчи. Вот так. И все.
Сидней (глядит на чек). Дорогая, но это большие деньги!
Мэвис (пьет). Я сказала — не будем говорить об этом, и кончено. Когда я… то есть когда Фред решил сделать тебе подарок, мы условились ни в коем случае не чувствовать себя благодетелями, не размазывать, не задаваться. Так что убери это.
Сидней (смотрит на нее, тронутый). Ну, тогда спасибо тебе… (нарочито, как бы спохватываясь) ой, прости — Фреду!
Мэвис (ласково). Заткнись. (Смотрит на него; она оживилась и чувствует себя свободнее после выпитого.) Я рада, что мы можем наконец поговорить, Сидней. Наедине. Мы ведь с тобой никогда по-настоящему не разговаривали; я знаю, что ты меня очень не любишь.
Сидней (каждый растерялся бы от такого заявления). Мэвис…
Мэвис. Да нет, это ничего. Я же знаю. И ты знаешь. А в сущности, за что меня любить? Смешно, до чего родные сестры бывают разными, правда?
Сидней. Да. Все мы разные. Во всем.
Мэвис. О да, я-то знаю. Недавно я пыталась втолковать это Фреду. (Смеется.) То есть не то чтобы «втолковать»… Это даже смешно — Фред ведь умный, мы все это знаем, — но иногда… Иногда я начинаю думать — ну, по-особому. Как ты… (Описывает рукой круг — вероятно, имея в виду вселенную.) Ну, как это…
Сидней. Абстрактно.
Мэвис. Вот именно. Ты не поверишь… но… мне так нравится, когда человек может сказать что-то содержательное, в чем было бы… ну, это…
Сидней (смотрит на нее во все глаза). Концепция.
Мэвис. Да. Я это люблю. Мне нравятся разговоры, которые я слышу у вас. И знаешь, Сидней, некоторые я понимаю! (В этом ее заявлении — курьезный, искренний и совершенно очаровательный вызов.)
Сидней. Молодец, Мэвис. Молодец.
Мэвис (неожиданно). Но мы еще рабы.
Сидней. Что?..
Мэвис. Многие из нас рабы …(напыщенно) первобытных инстинктов. И многим так и не удается… ну, понимаешь…
Сидней (устало кивает, ему не хочется опять выслушивать семейную сагу). Знаю.
Мэвис. Как папа, например, — он был такой мечтатель. Знаешь, вроде поэта-отшельника, нечто среднее между Вилли Ломеном и Дэниелом Буном. Он любил сидеть и размышлять.
Сидней (ошеломленно глядит на нее). Разве у вас с Айрис были разные отцы?
Мэвис. Конечно нет — что это тебе в голову пришло?
Сидней. Фильм «Расёмон», что же еще?
Мэвис. Папа был замечательный человек, просто замечательный. И вот что смешно — понимаешь, когда я выходила за Фреда, я думала, он такой, как папа. Представляешь — Фред!
Сидней. Значит, тебе хотелось, чтобы он был похож на твоего отца?
Мэвис. Да… и я тогда думала, что он очень похож. Фред в молодости казался таким поэтичным. Знаешь, когда он за мной ухаживал, он, бывало, мог проехать целых сорок миль ог Эленсвилла, чтобы только меня увидеть. Сорок миль туда и сорок обратно на дрянной допотопной машине. Вот он какой был. Вроде папы. (Чуть высокомерно.) Папа нам читал вслух классиков — знаешь, греческие трагедии. Иногда по-гречески.
Сидней (вытаращив глаза). Ты шутишь!
Мэвис (удивленно). Почему это? Правда, настоящего древнегреческого он не знал. Только простой, разговорный, у своих родителей научился, но это было еще интереснее… Мы устраивали целые представления в гостиной. Он всегда давал мне играть Медею: он говорил, что я сильная… (Встает и громко, с завыванием декламирует на энергичном, драматическом и звучном греческом языке, сопровождая декламацию неплохо задуманными, хоть и излишне театральными классическими позами и жестами; затем повторяет то же в переводе, почти отбарабанивая строки.) «О да, темно вокруг, и за бедой беда! Но это не конец! Не думайте: еще и новобрачной будет худо, и муж ее познает скорбь!..» Папе нравилось, как я читаю.