Дэвид. А я и не спорю. Что с тобой произошло?
Сидней. Ничего… Все… Я тоже не буду больше спорить с тобой, Дэвид. Ты прав, прав во всем.
Дэвид. Наконец-то начинаешь что-то понимать.
Сидней. Да, и начинаю наконец смеяться над чудовищной абсурдностью. Абсурд — единственное убежище, единственная гавань, откуда можно бесстрастно наблюдать за миром и смеяться холодным бесцветным смехом. (Выделывает затейливое эстрадное антраша и застывает в чудовищно-нелепой позе. Поет.)
(Обернувшись, Глории, словно только что увидев ее.) Глория!
Он протягивает к ней руки. Она подходит, и они обнимаются. Видно, что они искренне привязаны друг к другу. Он прижимает ее к себе в какой- то горестной безысходности и, должно быть, нечаянно делает ей больно.
Что с тобой?
Глория (скрывая смущение). Ушиблась немножко. Пустяки! Тебе нехорошо?
Сидней зажимает рот и не спеша шествует к ванной, но затем, отбросив достоинство, вбегает туда, захлопывает за собой дверь. Лишь после этого Глория словно бы замечает присутствие Дэвида.
Вы, наверно…
Дэвид. Дэвид Реджин. Привет!
Глория (слышала о нем). А, вы живете наверху, да? Привет! А я…
Дэвид. Глория. Вы сестра Айрис, которая… (подчеркнуто) много разъезжает. (Видя, как она реагирует на его интонацию.) Не смущайтесь. Я практически живу здесь, у Сиднея и Айрис, почти член семьи — какие уж тут секреты? И вообще меня интересуют только мужчины, не волнуйтесь!
Глория. Вы, я вижу, не скупитесь на чужие секреты.
Дэвид (безмятежно). Но ведь испокон веков повелось, что только писателям и шлюхам доступна истина.
Глория (неприятно поражена, резко поворачивается, едва сдерживая ярость). Ну-ну, выбирайте выражения… И вообще вы мне не нравитесь.
Дэвид. Извините. Я не думал, что вы обидитесь.
Глория. Вы, кажется, собирались уйти?
Дэвид. Я же извинился. А я никогда не прошу прощения. У вас попросил… потому что уважаю вас.
Глория. Я еще раз спрашиваю: вы, кажется, собирались уйти? Дэвид. Сейчас уйду. Успокойтесь. Дело в том, что сейчас я пишу о… ну, о такой, как вы. Я обнажаю лицемерие…
Глория. Послушай, мальчик. (Неожиданно низким, грудным голосом.) Я незнакома с тобой, но таких, как ты, знаю как облупленных. И я знаю, что ты скажешь, потому что об этом уже тысячу раз говорили и писали. Я такого могла бы наплести, и ты бы поверил и записал карандашиком, будто глубокую древнюю мудрость. Но сейчас я не на работе. Проваливай! (Поднимаясь с места, морщится и хватается за бок.)
Дэвид. У вас что-то болит?
Глория (превозмогая боль). Ну будьте же порядочным человеком… если сумеете… и уходите, уходите, пожалуйста.
Дэвид (пристально глядя на нее). Вы и в самом деле… недовольны своей жизнью?
Глория (запрокинула голову, закрыла глаза). Ох, господи, эти идиотские вопросы!
Дэвид. Может, вам что-нибудь нужно?
Глория. Уйдите!
Дэвид уходит. Снова появляется Сидней, тщетно пытаясь выглядеть трезвым, голова его и рубашка облиты водой. Неся в одной руке ботинок, он подходит к Глории, стоящей у бара.
Сидней (взяв бутылку). Выпьем? Прости, я все забываю… тебе надо следить за внешностью — упругая кожа и все такое.
Глория. Ерунда… Я начинаю входить во вкус. (Похлопывая себя по щекам и подбородку.) Пусть себе дрябнет! (В упор глядя на него, тихо.) Сид, я завязала, навсегда, слышишь?
Сидней (меняя тему). Ты где… ушиблась?
Глория. Я не ушиблась. Это следы одного приятного вечера, проведенного с двухметровым психом. Знаешь, у меня, кажется, особое пред… пред… забыла слова…
Сидней. Предрасположение?
Глория. Вот-вот, предрасположение к психам и полицейским. Просто поразительно! Девчонки даже дразнят меня. А этот последний… Я думала, он убьет меня… (Оглядывает комнату.) Когда придет Айрис? Наверно, много работы, да? В квартире разгром!
Сидней. Придет.
Глория (улыбаясь). Сидней, погляди-ка! (Радостно поднимает рюмку.) Виски! Я снова становлюсь человеком. Все успокоительные снадобья— к чертям. (Строит смешную гримасу и чокается с Сиднеем.) Я на прощание девичник устроила. Адиос, мучачас! Я выхожу замуж! Только сначала скажу ему все. Иначе я не хочу. Некоторые девчонки пробовали скрыть. Где там. Все равно кого-нибудь встретишь… Чего только ни придумывали наши девчонки — ничего не выходит. Мы как-нибудь сядем рядом, и я скажу… (Она говорит мерно и слишком уверенно — чтобы заглушить терзающий ее страх; рассказ ее отрепетирован до последнего слова, потому что она знает, что ей не поверят, и в голосе звучит убежденность, которой нет в глазах.) Я жила в этой дыре, в Тренерсвилле, и была девятнадцатилетней глупышкой, когда познакомилась с этим ничтожеством. Уставился он на мою мордашку и говорит: «Слушай, котенок, ты же просто клад!.. Женщины-вамп уже не в моде, сейчас подавай чисто американский тип, чтобы кровь с молоком… Как раз таких, как ты! Едем, большие дела будешь делать!» И верно. Только никто не сказал, что это за дела. А уже после начинаешь подводить всякие теории, чтобы перед самой собой оправдаться. Во-первых, наша профессия стара, как мир. (Они звонко чокаются и смеются.) Во-вторых… (прижав руку к груди, словно держа ответ перед богом и нацией) служишь обществу. (Чокаются снова.) И, в-третьих, настоящие проститутки не мы, а другие… чаще всего мужние жены и служащие девицы. (Оба смеются от удовольствия.) Так мы друг друга утешаем, когда на душе тошно. А тошно — ох, милый! — бывает так часто! Сами этому не верим, а все-таки как-го легче становится.