Не послал. Тогда Феофан пошел в каменоломню. В глыбах щебня молил Сущего, ставши голыми коленами на острые, едкие камни, так, что под ним поплыли горячие ручьи крови!.. Язык поломало от смертенной беспрерывной мольбы. Шею, руки, ноги, суставы свела корчем, да и. сердце сожгла мольба.
Но когда приполз Феофан из каменоломни в землянку на стертых до мослов, перекровавленных коленях, его встретил тяжелый трупный смрад. В мусоре, окоченелые, лежали с оскаленными зубами, высунутыми синими языками черные, ослизлые трупы матери и трех ее ребят.
— Где же!.. милосердие?.. — тихо упал ниц Феофан. Последние снял с себя подрясник и рубаху. Накрыл ими поруганные прахи сирых. Собрав дух, уполз под серые, пахнущие смертью земляные своды молить Сущего, посылающего испытания.
За близких и дальних, за сирых молил Феофан. Гибли сирые. За больных и голодных — гибли и те. В последний раз за отца своего, древнего хлебороба, всю свою жизнь пахавшего дикое заброшенное поле, молил Феофан. Помогла молитва: через сутки крепкий древний старик предал дух. Как свеча сгорел.
А мир, за который в жутком подземелье Феофан молил Сущего — язвы поразили, мор и глад. Тогда-то Феофан поднял свой голос:
— Ага!.. Мором и язвами — этим-то Ты добер!.. А солнцем Града?.. А милосердием?.. Ага!.. Все избранные!.. Небо!.. А земля?.. я землю люблю!.. Коли земля — во тяготе, то и я хочу быть во тяготе!.. Тягость духа!.. хочу несть!.. А Ты — понесешь ли?.. За зло за Свое?..
Что?.. Чистота?..
Но и чистоты у человека было больше, чем у Сущего. Мир знал это, ибо жестокость, ложь и зло Сущего были безмерны. А чтобы показать миру, силы какой тяготы возможны в человеке, одержимом землей, Феофан на неслыханное дерзнул деяние.
Ночью пошел он в заброшенное дикое поле. Из разломанной хижины вывел старую, слепую мать свою, увел в лес, да там и расколол ей гирей череп. В нуде, ужасе и страхоте птицы и звери разбежались от жуткого матереубийцы. Дикий осенний ветер, срывая листья и гудя в вершинах, разнес по лесу глухой предсмерный хрип древней старухи.
А Феофан, окаменевший, холодный, медленно взвалил на плечи труп убитой им матери. Оттащил в заисиневевшую лесную колдыбаню и бросил на съедение кишащим болотным гадам. Гады, шипя, врылись в поруганный прах!.. Только березы да ясени рыдали над ним в осенней темноте!..
В ясеневом провале, к степной пробираясь хижине, палил себя Феофан лютым, неутолимым огнем. Мир клял и Сущего кроваво.
Похоронным провожали жуткого матереубийцу звоном свирепые осенние шумы. Над тяжелой, набрякшей, точно мокрое дерево, головой, свистя и хлопая, как оборванные сны, вихрились листья. Будто саван, развевались по ветру полы серого широкого брахла. От трав прелью несло и подземельем.
В хижине нашел Феофан сестру свою увядшую, отрекшуюся от мира. Лестью, угрозами, пыткой и проклятиями склонил ее, отдал ее мутным от тоски по женскому телу, голодным, озверелым стражникам!..
За то, чтоб молчали про мать.
В хижине, осыпанной вихревыми листьями и скрытой чернобыльем, пытал себя Феофан. Палил:
— Ах!.. Мати-сыра-земля!.. Ты умираешь — прощаешь!.. Не прощай!.. А казни!.. Отрыни меня!.. Ты простила меня!.. То-то я душегуб!.. Вор!.. Жулик!.. Тот-то я смерд!..
Ой, и змеи не проняли сердце!.. простили!.. Пали, черный огонь!.. Ах!.. Черный огонь!..
Но не пронимал сердца и черный огонь. Простил. Феофан замолк. Молча ловил в озере рыбу, копал щавель в лесу, собирал костянику. Замолк.
В черетняной хибарке жил одинокий и молчал. Но как-то, в глухую сентябрьскую ночь на ущербе пришла в хибарку Мария.
Молча взял ее Феофан за руку и повел в старый каштановый гедеоновский парк.
Глухо шумели осыпающиеся каштаны. Над вершинами, перемешиваясь с оторванными листьями, кровавыя падали слезы ночи — звезды. Поднял Феофан глаза, полные жуткой мути и синих молний. Поднял сердце, бурыми изъеденное змеями, спаленное огнем зла, не прощенное, не пронятое до дна, не принятое. Голосом истошным завыл:
— Ок-ая-нный!.. Не души покоем!.. Кричи!.. Круши!.. Чудище!.. Жуть!.. Казни!.. То-то любо будет!.. Ты ж лют!.. Полосуй!.. А то лучше смерть!.. Идолище поганое!.. Я убил мать!.. погубил сестру!.. теперь вот дочь продаю!.. А ты — спокоен!.. А чист я был — тогда Ты душил меня!.. Ха-ха!.. не нужен Ты мне! Али найдутся у Тебя козни, штоб выше моих были?.. Тягота, штоб выше моей тяготы?..
Медленно, глухо и тяжко шел голос Феофана. Планеты остановились бы в своем движении. Но не остановился бы этот голос.
— Ей, я рушу Тебя, окаянный!..
Замолк. Шагами медленными и преступными — земле невмоготу было от этих шагов — подошел к дочери. Мутные поднял на нее в сумраке, с синими огнями глаза-провалы. Но ничего не сказал.
В доме-замке Гедеонова, в безоконной, затянутой черными ширмами, освещенной свечами комнате сидел, ерзая в кожаном кресле, Вячеслав, суглобый, низкий рыжий монах. Увидев смуглую, истемна-алую девушку, нахмурил чернец белесые, точно обсмаленные, брови. Сузил потаскушечьи глаза:
— Новенькая?
Оглядел ее узким сучьим взглядом. Ощупал ее. Извившись гадюкой, протянул в нос похотливо:
— Ммолодец!.. Хвалю!.. Где!.. достал-то?.. проходи, дядя!.. потолкуем!..
Но Феофан стоял, не двигаясь с места. Молчал. И Мария, бросив голову, с тяжелыми качающимися кольцами волос, вниз, пошатнувшись, забилась, будто лист, срываемый бурею!.. Закрыла побелевшее вдруг лицо руками.
Из-за золоченой двери рыжую высунул с проседью приплюснутую голову костлявый высокий генерал с горбатым кривым носом, синей отвисшей губой и острыми, зелеными растленными глазами.
Гедеонов.
Извиваясь и причмокивая синими трупными губами, шмыгнул он в комнату. Поюлил около девушки, понюхал и, повернув трупное, искаженное похотью серо-зеленое лицо к Феофану, прогундосил:
— За ночь — рубль!.. Стоит?
— Все равно!.. — бросил Феофан глухо.
Чернец, обхватив и приподняв онемевшую девушку, потащил ее за золоченую дверь!..
Скорчившись, уперлась было Мария. Рванулась назад!.. Но, должно быть, вспомнив про тяготу, свяла и повисла на руках Вячеслава!..
А Феофан с полученным рублем серебра вышел из дома-замка осовелыми путаными шагами.
Под низкими, глухо шумящими липами прошел к озеру. Кинул рубль в бурливые волны.
VII
Над черным, тронутым прелью березняком, выплыв однобоко, гнала луна под обрыв сумрак.
Острым разрезал себе грудь камнем Феофан. Заклинал Сущего — кровью заклинал:
— Кровь живая!.. Кровь огневая!.. Сокруши окаянного в кровь!.. Я, и то почил от зла!.. А Он?..
А в слизлом водяном лунном свете вырастали перед Феофаном толпы мертвецов. Монахи, короли, воины, мужики, в длинных серых саванах-шлыках, зажженные держа в руках косо тающие, раздуваемые ветром свечи, подступали к Феофану с венцами смерти над впадинами глаз недвижным шагом. Оскаленными скрежетали люто желтыми челюстями;
— Пред-а-тель!..
Феофан, хватаясь за сердце, готовое разорвать грудь, вздыбленный, отшатнулся назад. Но мертвецы, костлявые поднимая руки, глухо грохотали и напирали на него.
— Я-а?.. — расширял Феофан бездонные свои зрачки.
Вздыбленные, перепутанные волосы его выпрямлялись и стояли торчком.
— Ты-ы!.. — мертво грохотала толпа мертвецов. Молчала. Молчал и Феофан. Но если б вселенная обрушилась на него — сердцу его легче было бы тогда. Умертвил Сущий тех, за кого Феофан молился. Удушил. А теперь шлет их к нему.
Помутились у Феофана глаза, мозг, кровь. А призраки напирали с вытянутыми, как у голодных волков, шеями ближе и ближе, глухо, мертво и зловеще вздыхая:
— Пре-да-тель!.. Твое солнце принесло смерть нам!.. Гнус!.. Смерд!.. Изорва-ть его!.. развеять гада по ветру!..