Беранкова захохотала. Ее забавляло и озорство подручного, и нелепые прыжки теленка, радовал погожий день и собственная праздность.
Войдя в лавку, она передала мужу привет от мясника, потом снова уперла руки в бока и уставилась на улицу...
По другой стороне улицы, словно крадучись, просеменил писарь Белина, за ним с видом людей, знающих себе цену, неторопливо, вразвалочку прошествовали братья Рейголовы, — руки в карманах, сигаретки в зубах.
Беранкова насторожилась. Будь она собакой, она наверняка сделала бы стойку.
За нагловатыми братьями Рейголовыми, казалось, тянулся нечистый след и какой-то дразнящий запах.
Они скрылись из виду, и Беранкова размечталась. На улице было тихо, солнце лениво палило ухабистые тротуары.
Беранковой вдруг вспомнились годы ее юности. Двадцать лет назад она поступила в услужение к пекарю Хлуму. Она тогда была совсем молоденькая! Вскоре она заметно раздобрела на вкусных рогаликах, которых прежде не едала. Но Хлумовы разорились, и Анке Едличковой пришлось поступить служанкой в трактир «У белого льва». Там она с утра до вечера мыла посуду и скребла заплеванный и затоптанный пол. По утрам в трактир приходили чиновники, пили пиво, завтракали, читали газеты. Вечером они являлись снова; в это время здесь собирались рабочие, торговцы, ремесленники, все они были похотливы, как коты, косились на пышногрудую служанку и, перед тем как отправиться домой к своим женам, старались ущипнуть ее, если она оказывалась рядом. В базарные дни приезжали барышники и крестьяне, хлопали Анку пониже спины, норовили облапить и гоготали, демонстрируя свою силу и молодечество.
Через все эти искусы Анка пронесла свое девичество, как единственную ценность, привезенную из дому.
Когда у жестянщика Беранека, завсегдатая трактира «У белого льва», умер отец, он женился на Анке, увел ее из смрадного трактира, и они поселились в лавчонке с комнаткой, которую Беранек снял, уволившись от хозяина и став самостоятельным ремесленником. После трактирного гомона и шума Анка попала в непривычную тишину.
Беранек не претендовал ни на какие нежные чувства, он просто предложил Анке супружество. Отказаться от такой партии могла только дурочка, а Анка была смекалистая девушка. За одну ночь она из служанки превратилась в пани Беранкову, стала ровней своей хозяйке и женам гостей, которых прежде обязана была почтительно приветствовать.
Она была признательна Беранеку за все это. Но муж оказался человеком без всякого пыла, вялым по натуре, — подай ему обед да ужин, а больше ничего не надо. Он рано ложился спать и сразу засыпал. Анка не могла уснуть, ворочалась на постели. Она выходила из дому, сверкая глазами и призывно улыбаясь, к ней подходили мужчины, которых она в прежние годы отвергала, шутили с ней, лезли обниматься, а она уклонялась, но только для виду...
Ее муж, сидя в чаду паяльной лампы, горбился над старыми кастрюлями и не обращал внимания на пересуды в городке, старожилами которого были несколько поколений Беранеков.
— А ну вас! — говорил он каждому, кто намекал ему на то, о чем знало полгорода и что мог узнать всякий, кого это интересовало. — Ничего не хочу слышать! Моя забота — было б что чинить, чтоб иметь кусок хлеба. Разговорами сыт не будешь.
День клонился к вечеру, Беранкова глазела по сторонам. Мимо шли молодые рабочие со служанками и швейками. Улыбки девушек цвели, как алые цветы. Задумчивый Роудный прошел на заседание комитета. Мелькнул лавочник Еждичек, Анке вспомнились его скабрезные шуточки.
В домах зажигали огни. Еждичек с любопытством заглядывал под занавески. Потом он направился к Беранковой.
Подойдя, он наморщил нос и самодовольно прищурился.
— Как поживает мастер, ваш возлюбленный муженек? Небось вы на него не нарадуетесь? Такой смирный. Многие жены вам завидуют, я знаю.
— Спасибо за внимание, — хихикнув, сказала Анка. — Слава богу, он здоров и работы хватает, а это главное.
— Агнец[67] божий, — облизнувшись, продолжал Еждичек. — Я знаю, он каждый вечер перед сном молится: «Агнец божий, искупи прегрешения наши...» Верно, пани Анка?
— Помолчали бы!
— Эх, Анка, с вами недолго и до греха. А я бы и не прочь.
— Это я от вас уже сто раз слышала!
Еждичек оглянулся и сказал:
— Новость-то какая, соседушка! Розенгейм к себе какую-то шлюху привел. Я сразу понял: девка от Святого источника. Живет у него уже несколько дней, да еще беременная. Головой ручаюсь, что от него!
Беранкова замерла от восторга, ее лоснящееся, круглое, как блин, лицо просияло.
— Не меньше как на восьмом месяце, — добавил лавочник, зажав нос, словно собирался чихнуть. — Ну и дела, а?