Пламя и ветер

— А на улице метель! — воскликнула Гавлинова, выглянув в окно.

Все поглядели в окно. Ветер раскачивал деревья в саду, вдруг бешено взметнулся снег, покрывая деревья, которые, казалось, отступили и исчезли.

— Чертова погода! Если она не изменится, мы застрянем где-нибудь в пути, — сказал Сойка и снова выругался. — Представляете себе: в такую погоду мыкаться по здешним городишкам. Замерзшие улицы, холодные сельские трактиры — вот наш удел. В такую же собачью погоду, я думаю, простудился Тыл, и это его погубило. Теща нашего антрепренера еще помнит этого патриарха чешского театра. — Он помолчал, отпил чаю с ромом и продолжал, глядя в окно, на снежную бурю: — Ну и жизнь тогда была у нашего брата! К актеру, к чешскому актеру относились все равно как к бродячему точильщику. А сейчас? Мало что изменилось с тех пор. Правда, нас не выгоняют, как Тыла, из так называемых залов для господ в трактирах, вот и вся разница.

Он продолжал смотреть в окно, его морщинистое лицо было неподвижно, серые глаза смотрели устало.

— Несем в народ искусство, культуру... Ха-ха! — холодно усмехнулся он. — Иной раз мне кажется, что мы лишь носильщики своего багажа, а не носители искусства и просвещения. О, наша дорогая отчизна, обильная молоком и медом, почему ты для нас лишь мачеха?

Руки его лежали на диване как мертвые. Вдруг он взмахнул ими, словно вскинув крылья.

— Нет, нет, только не падать духом! Надо гнать от себя тоску-печаль, не прикидываться нищим! Нищему чужды высокие помыслы, которые уносят вдаль на орлиных крыльях! Нет, нет, жизнь актера не такова, как я сказал. Что бы там ни было, мы, актеры, свободные люди, и нет ничего выше свободы!

Он встал и, глядя в окно, начал с нарастающим подъемом читать монолог Сирано:

Пусть лучше беден я, пускай я буду нищим, —
Довольствуюсь своим убогим я жилищем:
Я в нем не уступлю, поверь, и королю, —
В нем я дышу, живу, пишу, творю, люблю!
Да! Я существовать хочу вполне свободно,
Смеяться от души, смотреть, как мне угодно,
И громко говорить, и песнею своей
Смущать врагов своих и радовать друзей!
Не думать никогда о деньгах, о карьере
И, повинуясь дорогой химере,
Лететь хоть на луну, все исполнять мечты,
Дышать всем воздухом, гордиться всей свободой,
Жить жизнию одной с волшебницей природой,
Возделывать свой сад, любить свои цветы!
А если, может быть, минует час суровый
И муза с нежностью вручит венец лавровый,
Благодаря ль судьбе, благодаря ль уму
Победу наконец одержит гений, —
Всей дивной радости и славы упоений,
Всего — ты слышишь ли? — добиться одному![73]

Сойка перевел дыхание и, все еще стоя посреди комнаты и глядя на снежную бурю, снова заговорил:

— Врхлицкий, друзья мои, — вот это был переводчик! Голову даю на отсечение, что этот перевод лучше оригинала! Врхлицкий — поэт, равного которому не было на свете! А какой он был человек! Я его знал, конечно! Когда я пытался поступить в Национальный театр, то, помню, нарочно ходил по набережной, думал: вот встречу Врхлицкого, низко поклонюсь ему в знак уважения, признательности и любви. Он был король, да, король поэзии. Послушайте, господа, сколько чувства в его «Эклогах»:

Переполнен я тобою,
как бубенчик повилики —
росной влагой голубою,
что горит в рассветном блике.

Сердце бьется, рвется в крике.
Сжалься! Без ответной ласки
я его не успокою!

Как во сне живу, как в сказке...
Мир одной тобой чудесен, —
в нем других не слышу песен!

И пылать в тех звуках буду
я до той поры, покуда
глаз влюбленных, губ горячих
на груди твоей не спрячу.

73

Перевод Щепкиной-Куперник. В подлиннике романа «Пламя и ветер» стихи Ростана даны в чешском переводе Ярослава Врхлицкого (1853—1912) — известного чешского поэта и переводчика.