Ветер жестокий бьется о ставни.
Падает с неба крупный дождь.
От воды на улице блестят камни.
Вдалеке шорох рощ.
Я сижу один дома.
Я не увижу сегодня Вас.
Открою окно. Не боюсь грома.
Слезы у моих глаз.
Вы теперь сидите в качалке.
Читаете книгу, мой друг.
Мои мысли печальны и жалки…
Валится перо из рук.
«Шумный смех, опьяняющий и ласковый…»
Шумный смех, опьяняющий и ласковый,
Разбросанные конфетти, окурки, цветы,
Беспорядок, крик, пристав участковый.
Мундиры, офицеры, белые кресты.
Звуки музыки далекие, неясные.
Пыльная аллея. Разноцветы-флажки.
Всплеск волн. Катанья ежечасные.
Тихий говор грязноватой реки.
В толпе нарядной и нищенской,
Где смешался с лохмотьями шелк,
Вдруг запахло ладаном кладбищенским
И запрыгал игрушечный волк.
И над всей суматохой необыденной
Купол голубой и прозрачный
И луна – мир, морозом выеденный –
Освещает мир невзрачный.
«Мне нравится моя новая прическа…»
Мне нравится моя новая прическа.
Я сижу перед зеркалом. Вспоминаю Вас.
На туалете лежит свеча из воска
И брильянтин блестящий, как алмаз.
Летожар. Окно полураскрыто.
Опущены шторы. Помятый журнал.
Газета: Балканы. Новая миссия графа Витте.
Всё по-старому. В зеркале мой овал.
Правда, пробор лучше, чем старая прическа.
Где Вы теперь. Я помню Вас.
Во мне теперь немного более светского лоска
И меньше искренности в движении глаз.
«В этой толпе, в этом шумящем водопаде…»
В этой толпе, в этом шумящем водопаде
Мне легче забываться и молчать.
Мое сердце в предвесенней прохладе
И на нем горящая печать.
Вот приближенье чье-то и вздохи.
Может быть я снова – другой.
На открытой сцене визжат скоморохи
И гимнасты дрыгают ногой.
Подхожу к зеленому столику. Покупаю карту.
Что, не выиграл ли № 3?
Может быть станет мне легче, если отдамся азарту
И позеленевшим поброжу до зари.
Движенье, приближенье чье-то и песни
И призывная музыка, как река.
Закрываю глаза, но мне кажется, что стала известней
Всем прогуливающимся моя тоска.
«Что может быть лучше крика грубого…»
Что может быть лучше крика грубого,
И взмаха плетки, и вздоха стен?
Поцелуй – укус в губы,
Мимолетный, перелетный плен.
Что лучше слез преждевременных,
Падающих с синих ресниц,
И слов жалких, бесплеменных
Двух противоположных лиц?
Вот еще и еще до беспамятства.
А кругом тишина.
Может быть, как в поэме, явится
Всегдашняя Луна.
Я, закрыв лицо пальцами,
Плачу. Хочу,
Чтобы оба мы были скитальцами,
Оба служили лучу.
«Есть прелесть в этих долгих ожиданьях…»
Есть прелесть в этих долгих ожиданьях,
В очереди у касс, у заветных дверей.
В тихих, невольных и отрывистых прикасаньях,
В черной толпе подвижной, как масса угрей.
В этих зигзагах лиц одноитежных,
Где бы то ни было, в театре или в толпе,
Сколько мгновений неожиданно нежных,
Уютных, как орех в скорлупе.
Вот впивается взгляд в глаза, в тело,
Вот отрывается: дальше, назад!
Впивается в аромат кожи белой
И опять дальше сверлит наугад.
Или, полузакрыв, глаза, прислушиваться к шуму,
Застыть, пока кто-нибудь не толкнет
Или не прикоснется к костюму
Рукою холодной, как лед.
«Пахнет рыбой и палубой мытой…»
Пахнет рыбой и палубой мытой
И веревками крепко скрученными.
Я в душе своей, как в земле изрытой
Копошусь руками измученными.
Кружевная и нежная кожа
Бурой кровью и слизью измазана.
Не отнимешь-ли веру, о, Боже,
Что Тобою негласно указана?
Стрельба
Дрожат детские плечики,
Револьвер в бледной руке.
Всё осечки да осечки.
Нет! Не выучиться стрелять.
Легче справиться с ехидной «ѣ»
И танцевать от печки,
Чем стрелять с офицером на речке!
«Я читаю книгу, но смотрю искоса на Вас…»
Я читаю книгу, но смотрю искоса на Вас;
Вы пишете что-то уже целый час.