Никому он не рассказал о виденном, но всю жизнь был уверен, что ему не почудилось. Правильные черты незнакомого лица врезались в память, так что он мог бы изобразить ее. Впрочем, недурно рисуя, он никогда этого не делал, может быть, из смутного, неясного суеверия.
Поезд вошел в поворот, вагон качнуло, и Виктор стукнулся головой о стенку. Потер затылок, вспоминая, где он и что с ним. Сосед спал, и лицо его, лицо пожилого уже человека, было расслабленным и добрым. Больная рука явно утихла.
Следующие полчаса Виктор занимался странным и внешне бессмысленным делом. Он осторожно, неслышно простукивал дощатый пол вагона в своем углу. Видимо, остался недоволен и принялся согнутыми пальцами стучать в торцевую стенку. Кто-то протяжно застонал в сонном, пропахшем несвежей человечиной, вагоне. Виктор вскинул остро блеснувшие глаза. Стон затих. С величайшей бережностью, стараясь не допустить малейшего треска, Виктор надавил. Толстенная доска скрипнула и беззвучно переломилась под металлической оковкой. Потом другая. Виктор вытер крупный пот со лба и, слегка расшатывая доски, без видимого напряжения проделал узкое отверстие. В дыру потянуло холодным воздухом, и он поморщился, боясь привлечь внимание. Положил обломки досок рядом с собой. Внимательно оглядел вагонную утробу и отрицательно покачал головой, что-то решая для себя.
Часовой на тормозной площадке, покачиваясь вместе с поездом, опустил голову в глубоком шлеме. Он неудобно полусидел на скамеечке, держась за стойку вагона. Рядом в такт бились колеса и лязгала сцепка, но шум не мешал привычному солдату ловить минуты единственного доступного удовольствия - сна. Шевельнулась тень в углу площадки. Сон прервался.
...Виктор раскрыл объятия, выпуская часового с неестественно вывернутой шеей. Вагоны качало, что-то скрежетало в темноте. Морщась с отвращением, он переоделся сам и переодел мертвеца. Осмотрел старый надежный МП-40, положил его рядом и, рассчитав момент, столкнул убитого им человека под колеса следующего вагона. Состав не дрогнул, когда смял и разорвал тело в серых обносках. Виктор посидел минуту, потом выглянул в ночь. Ветер ударил в лицо, лихо свистнул в уши и он ощутил, как выступили слезы в глазах. Пулеметчик на тендере паровоза повернулся удобнее, кляня про себя ветер и начальство, но вдруг схватился за глазницу:
-- Тойфель! О-о!
-- Что там у тебя?! - второй номер, белобрысый угреватый парнишка лет восемнадцати, уставился на него с испугом.
-- В глаз искра попала! - пулеметчик осторожно поднял зудящее веко. - Нет, все нормально.
В это время Виктор уже бросил во тьму автомат и легко, по всем правилам спрыгнул на насыпь, обученно, по-кошачьи сжавшись тренированным телом. Отбежал от рельсов и опустился на траву, полежал, ожидая, пока поезд отойдет, хотя различить его уже не смогли бы и самые зоркие человечьи глаза. Сам он видел отчетливо, и легко нашел автомат. При этом его собственные очи мерцали мягким, фосфорическим светом, совершенно несвойственным нормальному человеку.
Теперь уже Франц Ханне, фельдфебель железнодорожной охраны, странствовал по милой Франции. Избегая патрулей и постов, Виктор предпочитал идти по ночам. Он был лишь слегка схож с убитым человеком на карточке, но и эти документы, вместе с блестящим немецким, могли помочь в крайнем случае. Впрочем, пока вышние силы миловали беглеца.
Некому было видеть, как ночами человеческая фигура легко взбиралась по голым телеграфным столбам и резала провода. Несколько связистов, срочно посланных их исправить, исчезли бесследно. Пока всполошившееся командование, подозревая в диверсиях маки, посылало войска прочесать местность, Виктор уже уходил далеко. Он забирался в дома под покровом темноты и воровал провизию, двигаясь совершенно бесшумно, словно профессиональный взломщик, и ни разу не разбудил хозяев. Днем он прятался где-нибудь под живой изгородью, смакуя добытые немудреные крестьянские деликатесы и местные вина. Беглец отъелся, пропала синева под глазами и нездоровая одутловатая бледность, но те, кто знал Виктора до войны, не поверили бы, вздумай он назвать себя. Иногда он гадал, что стало с этими немногими, и кто из них сейчас жив. Впрочем, он отгонял подобные мысли, после таких бывало полностью пропадала воля к жизни, не хотелось ни двигаться, ни есть, ни даже думать. Последнее пугало больше всего.
Примерно через две недели после побега, на рассвете, в плавающем над сырым асфальтом тумане, он увидел танковую колонну. Оливково-желтые, недавно выкрашенные в "Dunker Gelb"1 машины, изрисованные коричневым и зеленым, походили на громадных тропических лягушек в затянутом испарениями болоте. Виктор и сам не знал, почему именно такое сравнение пришло ему в голову. Только черно-белые кресты на бортах нарушали иллюзию. Танки стояли в ряд на обочине, поджидая чего-то, с погашенными фарами. В голове и хвосте колонны стучали зубами от сырости часовые. Следуя принципу сперва подумать, если можно, Виктор рассматривал колонну, мерцающим взглядом легко пронизывая туман.
Тень выросла из земли за спиной солдата у последнего танка. Парень не успел и пискнуть перехваченным горлом, когда штык-нож вошел ему слева между пятым и шестым ребром. Осторожно уложив мертвого, убийца скользнул под танк, потом змеей переполз под следующую машину. Под заросшим грязью брюхом последнего человек, дико спеша, одними пальцами отвернул крышку спускного отверстия бензобака и ловко отпрянул, когда прозрачная, дурно пахнущая струя ударила в землю рядом. Потом достал из кармана моток шпагата и тщательно намочил его в текущем бензине, привязал конец к выпускной горловине и пополз обратно. Часовой в голове колонны так ничего и не увидел, пока подожженный шпагат не прочертил огненную линию под машинами. Вспыхнула пропитанная горючим земля, и секунду спустя в наполовину опустошенных баках взорвались бензиновые пары. Часовой бросил винтовку и метнулся в придорожные кусты. Вовремя, как оказалось. Он успел отбежать и броситься наземь до того, как в горящих машинах начал рваться боекомплект.
В это время устроитель русской огненной потехи читал указатель на перекрестке, где значилось: "Арнхейм -56 км". От его серо-зеленого немецкого френча ощутимо разило бензином. Весь этот день Виктор был веселее обычного, и даже напевал себе под нос любимый романс "Вечерний звон". Закончив пение протяжным "И-и уж не-е я-а, а-а бу-удет о-он в разду-умье пе-еть ве-ечерний зво-он!", Виктор почесал отрастающие черные волосы на макушке и сказал тихонько: "Звони, не звони, а в брюхе-то пусто!"
Когда стемнело, бывший беглый, а ныне солдат на вражеской территории приглядел небольшую ферму. Дело осложнялось тем, что двор стерегла злющая черная пастушья овчарка. Виктор присел на краю поля, подальше от построек, сложил губы трубочкой и тихонько не то засвистел, не то зашептал что-то такое, отчего собака подняла голову, хотя и никак не могла услышать его, а потом повалилась на бок, подергала лапами и заснула мертвецким сном. Следом так же глубоко уснули хозяева в спальне. Заклинатель потер глаза пыльным рукавом, словно они болели. Когда Виктор убрал руку, в его глазницах таяло мягкое серебряное свечение.
В кладовой удалось прихватить консервов, ломоть отменной ветчины и немного хлеба. По хлебу Виктор скучал больше всего. Он закончил паковать рюкзак, собираясь уходить, но потом прислушался к чему-то и достал трофейный фонарик. Над большой корзиной, плотно закрытой крышкой, блеснула пара огоньков. Виктор улыбнулся, наклонившись поближе. На плетеной крышке сидел маленький серо-бурый крысенок, уставясь на нежданного гостя и смешно шевеля редкими усами. Виктор протянул свободную руку, и крысенок спокойно и ловко перебрался к нему на ладонь. Человек поднял руку повыше, разглядывая зверька.
- Эх ты, голохвостое племя! Если на земле когда-нибудь исчезнут люди, ею завладеют тараканы, вороны и вы, серые тварюшки-норушки. Хочешь со мной? - Крысенок водил голым хвостиком и норовил забраться в рукав. - Ну, нет, извини, я б и взял, да боюсь за твое здоровье. У меня самого век будет короче крысиного. Впрочем, ты иностранная крыса, не понимаешь по-русски? Иди, иди. - Он повторил это на французском и спустил маленькое существо на пол. - Может, еще увидимся.