Мать, как всегда, рассудила здраво и разумно.
— Землю, полную сокровищ, люди научатся лучше беречь, — задумчиво сказала она. — Пусть и у нас откроется такое потаенное окошечко в глубь земли! За войну женщины научились самостоятельно управляться с полевыми работами. Что же, их мужьям сидеть теперь по домам, как кули с мукою? Надо находить новую работу для рук.
У подножья Атадага дорога раздваивалась. Узкая спускалась к нашему селению, более наезженная, огибая холм, вела к Ахар-гелю, где я должен был выгрузиться, а потом уже со спокойной душой заночевать дома.
Но сколько я ни вглядывался, не мог разглядеть знакомых примет: над дорогой висела сплошная пелена пыли. Каждая проходящая машина оставляла за собою густой серый хвост, словно невидимое стадо взрыхлило и истолкло копытами землю.
У одинокого раскидистого дерева я свернул влево, в сторону Карабахской равнины. За все время пути навстречу мне не попались ни пешеход, ни арба. Лишь на бережку арыка промелькнули молодые зайцы, уже притерпевшиеся к постоянному фырканью моторов, да на проводах электроопор, которые вели в сторону разведочных скважин, сидели, будто частые бусины, иссиня-черные галки.
Стосковавшись по живому лицу, я очень обрадовался, завидев издали юркие фигурки буровиков. С этого расстояния их можно было отличить от высоких железных бочек с черными тенями на песке только по движению.
Меня окружили, стали расспрашивать о столичных новостях, под навесом шалаша угостили чаем. Когда я уже взобрался на подножку кабины, собираясь в обратный путь, ко мне протолкался плотный парень, на ходу вытирая о тряпку черные руки. Его рукопожатие оказалось слишком долгим, он никак не хотел выпускать мою руку, тряс ее и прижимал к пухлой груди. Такая сердечность заставила меня приглядеться к нему повнимательнее. Лоб, брови, даже щеки были в пятнах мазута и глины. Естественный вид сохраняли только белые, как молоко, зубы. Один глаз он хитро прищурил, словно нацелился им в меня. Второй показался мне несколько косоватым.
— Не узнаешь, дядя Замин? — весело вскричал он. Потом с некоторым сомнением добавил: — Ведь ты Замин, сын тетушки Зохры?
Я кивнул и спустился на землю.
— Мы-то думали, Замин станет большим начальником и нас возьмет под свое крыло. А он даже не здоровается!
— Не сердись. Скажи, чей ты? Я ведь давно ушел из селения.
— Ладно, не утруждай память. Гашим я, сын Ханпери.
Мы обнялись.
— Конечно! Как сразу не сообразил? Мне хорошо запомнилось: ты подстригал себе волосы на лбу и отхватил бровь. Но почему назвал меня дядей? Разве ты младше меня? На фронт мы ушли почти одновременно. Как поживает тетушка Ханпери?
Гашим странно взглянул на меня прищуренным глазом.
— Поезжай в селение и сам ее спроси. Заодно собственную мать не позабудь проведать.
Последние слова хлестнули меня наподобие пощечины. Вспомнилось, что приезжавшие в Баку земляки при самой беглой встрече тоже не забывали ввернуть словцо о моей матери: давно ли навещал ее да чем помог?
Я виновато пробормотал:
— Заработался совсем. Рейсы без передышки. Только-только за место зацепился. Надо было показать себя с лучшей стороны…
— Я и толкую про зацепку, — многозначительно подхватил Гашим. — Нашел, кого нужно? Принимаете меры?
— О чем ты?
— В самом деле ничего не знаешь или притворяешься?
Сердце у меня упало. Во рту стало сухо.
— Сельчане ее не оставят, — продолжал Гашим. — Как говорится: дома и стены помогают.
— Да что случилось? Говори же! — Меня напугал собственный хриплый голос.
— Ну если не знаешь… Сель у нас прошел, поля задел краем, зато начисто смел куроферму, где работала твоя мать. Составили акт. Только не все сходилось. Ты ведь знаешь тетю Зохру? Старательная, неугомонная. Пестовала колхозных кур — ну и достаточно с нее. Трудодни идут. Нет, стала приставать к председателю: купи несколько хороших гусей. Река под боком, корм они сами себе найдут… В общем, к осени от этих гусей стало бело на берегу! Расплодилось гусиное стадо величиной с хорошую отару. Никто не догадался тогда их переписать. А тут сель, беда. В одну ночь все подчистую подмел. Кур-то собрали со всего селения: от кого петух, от кого пара цыплят… А с гусями явная недостача. Ее покрыла из собственного кармана будто бы учительница Мензер. Уж больно она обхаживает твою мать. Не знаешь почему?
— Уголовного дела не открыли?
Гашим обиделся:
— За кого ты нас принимаешь? Честь свою в землю втопчем, что ли? Тетя Зохра хотела корову продать, соседи и то не позволили. Надо будет, по домам соберем. — Он переменил тон: — Хороший урожай в этом году! На трудодень еще по полпуда пшеницы начислили. Благодать! Свадьбы одну за другой играют. Из наших сверстников в холостяках один ты да я.
— Ах, Гашим, не обо мне речь. Бедная мама! Столько страдала в жизни, теперь еще это…
Гашим сочувственно вздохнул:
— Не унывай, братец. Говорят, аллах прибавляет бед тому, кто жалуется. Надо перетерпеть, и все переменится, придет постепенно в норму. Сегодня папаха на голове у Али, завтра — на голове Вали… Так-то.
Гашим хлопнул широкой ладонью по бочке.
— Вот моя работа! Видишь эти холмики словно из толченого кирпича? Не одну тонну перекидаю за день. «Ох» не скажу. Ищем для страны нефть, черное золото. Неделю копаю без передышки, потом в материнском доме неделю отлеживаюсь и отсыпаюсь.
Я слушал его вполуха. Гашим положил руку мне на плечо.
— Возвращайся домой, Замин. Денег можно у нас сейчас заработать побольше, чем в городе. К чему суетиться? Или городскую подружку завел? Тогда молчок. Понимаю.
Я сердито сбросил его руку. Он сверкнул белыми зубами на чумазом лице.
— Задел за живое? В селении кто-нибудь тебя дожидается? В общем, нужна будет помощь, деньги, то да се — помни, у тебя есть друзья. — Он снова переменил разговор: — Говорят, бакинским шоферам сотенные уже складывать некуда? Возят левые грузы на московские базары — зелень, фрукты. Продают втридорога.
— Откуда ты это взял?
— У пьяного секреты выпытывают в кабаке, у шофера можно узнать всю подноготную возле бензоколонки. Повадились они к нам сворачивать с дороги, за бесценок баки наливать доверху. А потом шастают по сельским садам, загружаются яблоками, грушами, всякой скороспелкой. Хочешь, и тебе левый бензин устрою?
— Благодарю покорно, — едко отозвался я. — Нефть еще не нашли, а бензин государственный уже разбазариваете?
Гашим обиделся:
— Лучше, по-твоему, на землю выливать, как делают многие шофера?
— Зачем же выливать?
— А вот считай. Отсюда до города километров пятнадцать. Привезти-отвезти рабочих — всего тридцать. Сколько заплатят за такой мизерный прогон? И какой болван останется тогда здесь работать? Вот в путевках и записывают километраж в пять-шесть раз больший. Соответственно выдается и бензин. Если шофера вернутся с полным баком на базу, вся эта шитая белыми нитками махинация станет явной. Понял теперь, грудной сосунок достопочтенной тетушки Зохры, как устраиваются умные люди на белом свете?
— Интересно… Лиса стала начальницей над курами? Но это же форменное воровство!
— Полегче! Знай себе помалкивай в тряпочку. Сколько людей этим кормится. Не вздумай отнимать хлеб у сирот.
Я уже катил по проселку, оставляя за собой облако плотной пыли, а из мыслей все не выходил оборотистый сверстник. В школе был застенчивый мальчик, проказничал исподтишка, натворит что-нибудь, а сам в стороне. Когда отхватил ножницами с чубом левую бровь, от стеснительности перестал ходить в школу. А нынче бойко держится. Когда рассказывал об истории с селем, а потом хвастался своим трудом и предлагал дармовой бензин — все будто ждал от меня одобрительного жеста, движения готовности…. Неужели он смотрит на старую дружбу как на базарную сделку? Или попал под влияние опытных аферистов, для которых нет ничего святого, а смысл жизни в купле-продаже?
Тяжесть на сердце словно передавалась моим рукам, которые судорожно сжимали руль. На повороте у подножья Атадага руль словно сам собою крутанулся влево, и грузовик свернул в сторону Эргюнеша.
3
Я затормозил у ворот. Едва вошел во двор, как сразу увидел мать. Она ступала как-то неуверенно, путаясь в длинной юбке. Головной платок соскользнул на плечи. Заприметив меня, привычным движением прикрыла волосы и лоб.