— Бумажка? Хватит нам на автобазе одного бумагомарателя, летописца эпохи Икрамова.
— Зачем лишние слова? Мне нужен документ, и все.
Галалы вскинул с насмешкой бровь.
— Слыхал песенку, сосунок? — И затянул визгливым голосом:
— Ни один честный человек не станет такого повторять! — вскипел я.
— Поменьше дери нос, парень. Жизнь коротка, а ты портишь удовольствие себе и другим. Думаешь, у нас не хватило бы ума высунуться вперед? Был бы смысл.
— Никуда я не высовывался.
— Машаллах… какой скромник! Беда в том, что уж больно ты заметен, братец. Бросаешься в глаза, даже если не стремишься к этому. Поэтому сиди тихо: как другие, так и ты. Не кидайся со всех ног на каждый зов Икрамова. Помни: сначала брюхо, потом все остальное.
Он насвистал сухими тонкими губами несколько тактов веселого мотивчика, но внезапно оборвал, огорошил вопросом:
— У тебя сколько рук?.. И у меня две. Ног тоже пара. А ртов? Тут наше равенство нарушается. У тебя один рот, а у меня целых пять. Выходит, ты задолжал мне сто рублей.
— За что?
— Не за что, а для кого. Для моих едоков. Твои двойные перевозки положили в карман государству триста рублей. Ну и мне дай сотню. Будем квиты. И квитанцию получишь. Уразумел механику?
— Товарищ Галалы, я что-то не понял… Мне не до шуток. Я должен представить этот документ.
— Представим его мы. Он уже заготовлен. Остается лишь получить подпись нашего уважаемого начальника и его нерушимую личную печать.
— Какую сумму вы указали?
— А какую тебе хочется?
— Подлинную, разумеется.
— Совсем необязательно! Своя рука владыка. Напишем, сколько потребуется. Так-то, мой красивый.
— Но я обращусь к начальнику… буду вынужден сделать…
— Ты еще много чего сделаешь, в этом я уверен! Что касается жалобы… Пожалуйста, Сохбатзаде ждет тебя с нетерпением.
— Дайте хотя бы справку, сколько я перевез груза и сколько за это получил и передал в бухгалтерию.
— Представь, я уже составил целых две таких справки! Обе — у секретарши начальника. Она ведь к тебе неравнодушна? Вот и выбери, какая понравится. Пусть отнесет ему на подпись.
— То есть как это — какая понравится?!
— Клянусь, их две! Первая удостоверяет, что благородная инициатива передовика производства Вагабзаде распространена им на родное селение и что, пренебрегая законным отдыхом, он возил груз в выходной, а деньги за это до копейки сдал в кассу автобазы. Такой вариант подходит?
— Хватило бы просто суммы и даты.
— Значит, я читал в твоем сердце! Вторая гласит: водителю Вагабзаде не было задания делать крюк на обратном пути, он не получал путевого листа на перевозку побочного груза и не вносил ничего в кассу. Его рейс имел совсем другую цель, и задание им полностью выполнено.
— Это неправда!
— Почему же неправда? Каждый факт должен иметь объяснение. У тебя оно двоякое. Выбирай любое. — Он внимательно смотрел, видимо удовлетворенный моим замешательством. — Эх, парень! У лестницы славы шаткие ступеньки. Того и гляди, скатишься обратно. Где гора, там рядом и пропасть.
— Но я стараюсь не ради славы!
— У славы, как и у богатства, есть одно свойство: когда ускользают из рук, начинаешь припоминать, что тебе их дали другие. А ты этого не ценил, оттого и утратил.
— Да я и не ради денег…
— Перестань наивничать. Деньги, удержанные из зарплаты, получил я. За твое, так сказать, здоровье. Понятно?
— Если вы так нуждаетесь…
— Нуждаюсь или нет, к делу не относится.
— Мне придется снова внести всю сумму.
— Вноси.
Внезапно Галалы стал как бы отдаляться. Его жульничество перестало меня трогать. В своем воображении я оказался перед Высоким Трибуналом. Неподкупный голос вопросил:
«Можешь ли ты поклясться, что сумма, полученная тобою в колхозе, полностью соответствует твоему труду?»
«Нет, не могу».
«Ты получил эти деньги тайком?»
«О нет! Конечно, нет».
«Стремился к личной наживе?»
«Ни в коем случае».
«Значит, ты решил, что, подрабатывая в свободное время, действуешь на пользу своему предприятию? Или же, помогая школе, выполнял прежде всего гражданский долг?»
«Не смогу ответить на эти вопросы утвердительно. Просто не думал ни о чем подобном. Я мечтал тогда о Мензер…»
«Мечтать ты можешь в собственной постели. Но, находясь на трудовом посту, выполняя долг гражданина, обязан соразмерять поступки с пользой всему обществу. Быть бездумным значит быть виноватым. Ты подлежишь наказанию!»
«Я не считаю этот вывод полностью справедливым», — рискнул возразить я. Но осекся: приговор был уже оглашен, и Высокий Суд удалился, оставив на мне клеймо преступника против собственной совести…
Я много потом размышлял о странном видении. Если бы меня наказали наяву, понизили в должности, это было бы еще полбеды. Во-первых, всегда можно оправдаться, заслужить прощение. Во-вторых, суровость наказания подняла бы вокруг меня волны сочувствия. Люди склонны проявлять сердоболие к обиженным; у меня появились бы активные заступники, меня непременно вернули на прежнее место, а может быть, и повысили.
Впрочем, какое понижение в должности возможно у простого работяги? Бесславно вернуться в селение, только и всего. Конечно, там я не буду парией; в родных местах меня знают достаточно хорошо. То, что я возил камень для школы, завоевало мне дополнительную добрую славу. Вместо того чтобы в свой выходной день нежиться на маминых подушках, я работал.
Председатель колхоза будет доволен, если я вернусь: лишняя пара рабочих рук. Соседи тоже: крепкий мужик рядом, на подхвате. О матери уж и говорить нечего. Одна лишь тень сына способна утолить материнский взор. Но… разве не написала мне мать: «Если ел неправедное, то и материнское молоко впрок не пойдет»?
Бедные наши родительницы! Чтобы понять огорчения из-за детей, надо проникнуть в самую глубь ваших сердец. Но и все существо их занято ими же, детьми. Матери не отринут даже самого неблагодарного из них; на теплое место холодной воды не плеснут. Как нам понять исток их бесконечного терпения?
Конечно, найдутся такие, что станут исподтишка хихикать. Уж Ишим-то посмеется вволю. Ужасная картина: обняв шею Мензер, он поучает меня с хохотом: «Своего разума нет, так слушался бы умных людей. Говорил я тебе…»
Неужто он оказался удачливее, умнее? Я был убежден, что право на Халлы мне дали мою любовь и верность. Он рассуждает проще: «Мензер — директор школы с хорошей зарплатой. У нее собственный дом». Какой позор, если я спасую перед блудливым языком! Не найду достойного ответа. Нет, пусть со мною произойдет самое худшее, я буду уволен и оклеветан, но головы не согну. Помыслы мои остаются чисты…
Несколько объясняющих слов Икрамов бросил лишь тогда, когда мы одолевали крутую лестницу редакции. Пробормотал с одышкой, что посрамит проклятых «акул», предаст их всенародному позору.
На последней, ступеньке Икрамов остановился. Его душил кашель. Он хватался за грудь, сжимал ладонями потный лоб. Приступы кашля были ужасны; когда он почти падал на перила, мне казалось, что эхо шло по всем этажам, а бетонная площадка, на которую он готов был рухнуть ничком, содрогалась.
Понемногу Икрамов пришел в себя и взглянул уже осмысленно сквозь окно лестничного пролета на раскинувшийся вдали город. Мой взор устремился туда же. Не знаю, о чем думал Икрамов. Я же мысленно прощался с городом, о котором привык говорить «наш Баку». Оттуда, из-за холма, каспийский ветерок нес, бывало, на своих крыльях фабричные дымы, и они расползались по склону как черная овечья отара. А южный ветер, наподобие козла-вожака, уводил черное стадо к другому берегу Апшерона, но и его дорога лежала неизменно через ложбину, где стояла автобаза, так что в гаражах иногда приходилось даже в солнечный день включать фары.
Когда я заявился к Сохбатзаде с жалобой на бухгалтерию, меня неожиданно посетила посторонняя мысль: отчего в своей диссертации тот захотел бороться именно с дымами города? И так ли уж очерствело его сердце?..