— Ноги на ширину плеч! — надсадно заорал Фей, вкладывая в крик всю злобу, разом освободившуюся. — Руки в стороны! Вдох!
Они застыли все, уродливо голые, дрожащие, с преданными глазами, кто-то простонал: «Да ну же!».
— Первое упражнение! Руки над головой! — Ушам было больно от его крика. — От звезды до звезды!
— От звезды до звезды! — стройно и внятно повторил хор.
— От планеты до планеты!
— От планеты до планеты!
— От города к городу, от дома к дому! Дыхание держать, дыхание, черти!
— От города к городу, от дома к дому!
— Второе упражнение. Руки на бедра!
Они уперлись руками в бедра. Их кожа позеленела, а головы удлинились, носы расплющились, а гениталии — это стало таким! Они взглянули орлами и завертели торсами в диком темпе, синхронно, не забывая отвечать хором.
— Мы несем свои прекрасные двойные тела!
— …тела!
— А в них несем дважды удвоенное счастье!
— …счастье!
— Куда мы придем?
— Домо-о-о-ой!
— Что принесем?
— Мир и секрет!
— Что обретем?
— Счастье и ярость!
— Что будет с рохлями и немощными, занявшими дом?
— Уйдут!
— А не уйдут?
— Умрут!
— Кто должен жить?
— Тот, кто желает нам жизни!
— Кто должен умереть?
— Тот, кто не желает нам жизни!
— Кто-о-о-о?
— Все-е-е-е!!! Все!!! Все!!!
— Третье упражнение! Змея в воздухе!
Я глядел на них и глаз отвести не мог, испытывая ужас. Кроме мужчин, здесь были три или четыре женщины, я заметил их только тогда, когда уже и отличить их от мужчин было нельзя почти: только по большей уродливости. Все они стояли, как спортсмены перед тренером на разминке, и делали, в общем, обычные упражнения, какие я тысячу раз видел, да и сам в юности вот так же стоял, и так же руки вперед выбрасывал, и так же торсом крутил, и через нос дышал, и несло от меня потом, и казалось мне в то время, что запах этот — запах здоровья и силы — хорош, что нет лучше запаха пота, и думал я — не будет такого в старости. До старости я не дожил пока, и запах пота опять со мной, я, можно сказать, пропитался запахом пота, но уже не запах это здоровья, совсем другой запах, человеческий только наполовину, запах ярости, силы, злобы неутоленной, запах, от которого корчишься в отвращении и к которому все же тянет…
Они изменялись на глазах: бугорками вспухала кожа, втягивала внутрь волосы, превращалась в черную из зеленой, утолщались от ступней ноги, искажались лица, и без того искаженные идиотскими гримасами, веки — о, веки вспухли шарами и напоминали кожу грецких орехов, ни человеческого, ни ведмежачьего не было в этих веках. В момент метаморфозы метаморфозник и внешностью, и внутренним состоянием разительно отличается от всего, что есть во Вселенной, — аналогии здесь невозможны. Именно из-за этого вот перехода большинство и тянется к превращениям — очень странное чувство.
Когда кончился ритуал вопросов и ответов, свято соблюдаемый при массовой метаморфизации, грянул марш. Марша такого я раньше не слышал. Я сидел в оцепенении, опасаясь любого движения, даже дыхание сдерживая, потому что знал — стоит мне хоть чуть-чуть шевельнуться, и я вскочу с места, подбегу к остальным, стану в один ряд с ними и подобием рта буду кричать вместе со всеми, и подобием рук буду выполнять идиотские упражнения, и подобием глаз буду выражать самый чистый, самый истовый энтузиазм, и с восторгом приму расползание своего тела, расползание, которое я теперь изо всех сил удерживал, впадая в оцепенение. Он был бравурен, тот марш, и полон самого истошного, самого фальшивого энтузиазма — настолько не по-человечьи фальшивого, что просто и был действительно нечеловеческим.
Потом, уже в тишине, все они корчились на полу, безгласные, слепые, глухие, а Эрих Фей, присев на краешек своего роскошного кресла, внимательно наблюдал за ними, не забывая, впрочем, и про меня.
Метаморфоза похожа на чудо. Вот был человек — вот стал кусок бесформенного чего-то, даже не мяса. И вот это что-то, колышущееся, дрожащее, обдающее тебя смрадом, кое-где вдруг пообмякло, кое-где напряглось, кое-где расправило складки… и перед вами бовицефал! Не совсем еще бовицефал, правда. Очень тощий, не такой крупный, хоть и больше все-таки человека, очень слабый, но явно галлинский житель, гроза местных лесов. Пупырчатые веки начинают подрагивать, открываются, взгляд вертикальных зрачков, сначала несфокусированный, бессмысленный, становится постепенно твердым и злым, все тело дрожит уже не столько от слабости, сколько от ярости, и вот он на разъезжающихся лапах пытается встать, и вот он стоит и ищет жертву для утоления своего голода, он вертит мордой. И смотрит уже на меня. И все они на меня смотрят.
И я говорю себе — пора, куафер, вперед. Я вскакиваю на ноги…
— Стой! — негромко сказал Фей со своего кресла, и неожиданно для себя я остановился и замер. — Стой и смотри на меня.
Я смотрел на него и думал — не их, а Фея сейчас надо убить. Надо все силы положить на это, перемочь послушание, преодолеть свои рефлексы и какие еще там появились инстинкты — и убить. Иначе мне с Феем не сладить в моем теперешнем состоянии. Так я думал тогда и понимал, что все это чушь, потому что как это так — убить человека? Я не запрограммирован на убийство людей. И главное, я не хотел. Ярость моя даже, наоборот, усилилась. Но только вот в действие никак не желала переходить. Я устал от битвы, все боли, весь жар, все недомогания прошедших часов навалились вдруг на меня, скрутили, стали мной управлять, убивать даже мысль о сопротивлении — нет слова в человеческом языке, чтобы передать, как я себя чувствовал.
— Ноги на ширину плеч! — сказал Фей. — Подними руки. Первое упражнение.
Фей не рассчитал все-таки.
Это очень приятно, когда узнаешь, что враг твой, уже убедивший тебя в безошибочности своих действий, в своей непобедимости, а стало быть, в полной безнадежности твоих попыток выступить против него — когда этот враг вдруг ошибается.
Он думал, я буду слишком слаб в первые минуты своего ведмежачьего бытия, думал, я растеряюсь, думал, наверное, что не хватит у меня сил преодолеть рефлекс послушания… Впрочем, не знаю, что он там думал. Он надеялся справиться со мной и не рассчитал свои силы. Как только я смог подняться с загаженного мокрого пола, как только мышцы мои окрепли достаточно, чтобы подчиняться приказам мозга, я, раздираемый вот уж поистине нечеловеческой яростью, бросился на Фея и убил его, легко отстранившись от его неточно нацеленных ударов.
Да, я был голоден, когда выскочил из домика, голоден и слаб бесконечно, одна только ярость меня питала (я боюсь, ты не понимаешь, что я имею в виду под яростью). Я огляделся: тот человек около дома, там, где я его оставил, уже не лежал. Ни следа от него. Откуда здесь было Копернику взяться? Спектакль, он сам говорил.
Я встал на задние лапы и зарычал, и голос мой был неожиданно, необыкновенно звучен и страшен — страшен даже для меня самого. Может быть, потому, что я хорошо знаком с ведмежачьими криками.
Они откликнулись и со всех сторон потянулись ко мне — бовицефалы всех мастей и статей. Они выходили ко мне из домика, из железной травы, из корневищ, они слезали ко мне с деревьев. Были среди них корневищные (этих набралось больше всего), пещерные, дупляные, были гладкие и пятнистые — в основном не крупные, а иногда и совсем мелкие — в давние проборные времена мы называли таких комнатными и любили за беззаветную, нерассуждающую отвагу. Попадались совсем уж редкие уроды, я на Галлине прежде их не встречал. Все они радостно бежали на мой призыв, и я тебя уверяю, любовь моя, есть у нас, ведмедей, чувство, похожее на чувство близости у влюбленных со стажем, чем-то напоминающее телепатию, а для себя я называю это одночувствием — сильное желание чего-то, я не смог бы словами выразить, чего именно, я предвкушал близкое его исполнение; и то же самое предвкушение — я был уверен тогда — испытывали все бовицефалы, идущие на мой голос. Они ждали меня, они обо мне мечтали, и вот я пришел.
Ты не представляешь себе, что это такое.
Человеком я был никто — ну, куафер, а значит, немножко изгой. Хорошо, не совсем простой куафер, со способностями, с особенным каким-то характером, хотя убей меня, понять не могу, что в моем характере такого было особенного. Здесь же я стал тем, которого ждали. «Вот придет Хлодомир» — понимаешь меня? Счастье пополам с яростью, ощущение собственной необходимости, нестерпимая тяга бежать и вести.