Выдержавшие уездный экзамен допускались к областному. Если и там им везло, они получали звание «туншэн». В переводе с китайского это означало просто-напросто «ученик» и означало лишь то, что почтенный туншэн имеет право сдавать третий экзамен, на получение ученой степени. Если сей кандидат не трогался умом (а хватало и случаев помешательства, нервных срывов) и ухитрялся сдать третий экзамен, он наконец-то получал вожделенный титул «шеньши», т. е. «ученый».
Собственно говоря, с этого момента карьеру можно былое считать удавшейся. Из шеньши и набирали разномастных чиновников – до низшего уровня. Честолюбивый (или особенно алчный) субъект, желавший подняться повыше, мог прорваться на экзамены в главном городе провинции, а после этого, если получится – и в столице. Кроме этого, были и другие бюрократические придумки: существовало Государственное училище, куда принимали особо отличившихся, которым, легко догадаться, было уже проще после соответствующего обучения сдать очередные экзамены. Был еще и своеобразный «кадровый резерв»: специальная комиссия императорского двора изучала кандидатов, дважды проваливших столичные экзамены, и часть из них все же пристраивала на должности вроде начальника уезда. И венчали пирамиду дворцовые экзамены.
Как видим, высокой наукой и не пахнет. Все вышеописанное преследовало одну-единственную цель: готовить государственных чиновников – наместников провинции, начальников областей и уездов, управителей городов, казначеев, судей и прочее, как выражались в России, крапивное семя. Нетрудно догадаться, что на всех этих постах нелегко было выкроить время для ученых занятий. Существовала, правда, в императорском Китае академия с академиками-ханьлинями, но занимались они не наукой, а исключительно составлением летописей, хронологии и толкованием императорских указов…
А главное, свежеиспеченные чиновники вовсе и не горели стремлением заниматься учеными материями. Шеньши обретал более интересные заботы. Кстати, именно эту прослойку мы знаем главным образом не по китайскому названию, а по придуманному европейцами термину «мандарин» (к цитрусовому фрукту это не имеет никакого отношения, поскольку происходит от китайского слова «мандар» – «управитель»).
Эх, как вольготно и сытно жилось господам мандаринам! Вообще-то им тоже приходилось соблюдать некие регламенты, дело в том, что мандарины делились на девять рангов и каждому предписывалось соблюдать кучу условностей касаемо не только одежды, но и жилища. Мандарины первого и второго ранга имели право на фундамент дома высотой в пол-аршина, зеленые ворота и комнаты определенного размера. Мандарины третьей, четвертой и пятой степени должны были иметь фундамент пониже, комнаты поменьше, а ворота исключительно черные. Даже кольца, за которые ворота открывают, строго зависели от ранга: кому положены медные, кому оловянные, кому железные. Точно так же строго было расписано, как должно обстоять дело с зонтиками, посудой, одеждой, шторами и т. д. За малейшее нарушение этой сложной системы мандарину грозило суровое наказание вплоть до разжалования и ссылки.
Однако эти стеснения с лихвой компенсировались теми возможностями набивать карман, которыми каждый мандарин располагал в силу своего служебного положения. Способы, как легко догадаться, давно известны и незатейливы: взятки, казнокрадство и сбор дополнительных налогов в свою пользу, можно было еще брать под покровительство пару разбойничьих шаек, покрывать их, «крышевать» и получать за это процент с добычи – в чем многие обладатели ученых степеней были уличены.
А уж появление мандарина на улице… Каждый его выход из своего дома считался событием торжественным, и потому по обеим сторонам улицы шествовали подчиненные в полном составе. Одни что есть мочи колотили в специальный медный таз и орали, чтобы простонародье, мать его за ногу, не забывало воздавать господину мандарину должные почести, другие направо и налево колошматили электорат особыми палками – кого за недостаточную почтительность, кого за то, что не так стоял, не так свистел…
И вовсе уж нетрудно догадаться, что при таких условиях приличные суммы застревали и в карманах тех ученых господ, что составляли экзаменационные комиссии, а также решали, кого допустить к экзамену, кого отправить восвояси. В конце концов, как и следовало ожидать, богатые соискатели ученых степеней пришли к логичному выводу: а, собственно, зачем уродоваться, пыхтя над сочинением и подсчитывая иероглифы? Не проще ли малость доплатить и получить почетное звание без всякой головной боли?
Этот почин подхватили быстро, и началась откровенная покупка звания шеньши. С тощим кошельком тут делать было нечего: в анналах истории остался пример некоего купца, который заплатил за ученое звание для своих сыновей 136 тысяч лян. Учитывая, что один лян (денежная единица в виде монеты или слитка) весит около 37 граммов, сумма получается приличная…
Маньчжурские завоеватели, пришедшие на смену династии Мин, на систему экзаменов вовсе не покушались, наоборот, еще более ее усложнили – очень уж хорошо, зараза, отвлекала народишко от мыслей о восстаниях и прочей антиправительственной деятельности. Многие тысячи людей не о мятежах думали, а были одержимы прямо-таки маниакальным стремлением получить ученую степень, чтобы подняться на пару-тройку ступенек повыше.
Более того, маньчжуры творчески эту систему развили. Ввели еще экзамены под названием «босюэ хунцы», предназначавшиеся уже не для чиновников, а исключительно для того, чтобы наделить почетными титулами людей книжных, творческих, ученых… чтобы таким образом покрепче привязать их к власти.
Кто-то купился, кто-то нет. В середине XVIII века от этой сомнительной чести отказался высокообразованный поэт и писатель У Цзин-Цзы, знавший изнутри тупое, ограниченное и спесивое «ученое сообщество». Да вдобавок написал считающийся ныне классикой сатирический роман «Неофициальная история конфуцианцев» – первый сатирический роман в китайской литературе, – где великолепно изобразил всю пустоту и ничтожество тогдашнего «ученого мира» и ухитрился после этого прожить еще долго и умереть своей смертью – что не каждому в его положении удавалось…
Европейская система, как видим, была несколько другой: получи в зубы аттестат или диплом – и катись. Но и в Европе, и в Китае, и в Индии события обстояли одинаковым образом: сложилась немаленькая прослойка «образованщины». Тех, кто – частенько без всяких на то оснований – задирал нос, полагая себя образованным, а потому, даже если и не получал «приличного» места, пачкать рук «низким» трудом уже не собирался. Образовалось изрядное количество образованных маргиналов – явление, предшествующим столетиям не известное. В этой-то питательной среде имели большой успех всевозможные радикальные, безбожные, революционные, разрушительные учения. Эта-то среда, повторю снова и снова, начала помаленьку выдвигать – из себя, родимой! – горлопанов и оригиналов, прилюдно несших такое, за что в восемнадцатом столетии сажали в дурдом…
Пример законченной шизофрении опять-таки подавала прекрасная Франция с ее невероятно гуманными и прогрессивно настроенными литераторами.
1854 год. На английском острове Джерси обитает писатель Виктор Гюго, вынужденный покинуть родину из-за самых оголтелых призывов к топору и бунту. Однако он и на Джерси не унимается: пишет оттуда гневное письмо английскому премьер-министру Пальмерстону, протестуя в самых энергичных выражениях против только что состоявшегося повешения бедняги по фамилии Тэпнер, имевшего место на соседнем острове Гернси, тоже принадлежащем английской короне.
Описание этого печального события Гюго, мастер пера (без дураков!), сделал такое, что оно способно растрогать даже камень: несчастный Тэпнер в ночь перед казнью читал вслух псалмы и восклицал с плачем, что ему дали недостаточно времени, чтобы раскаяться. Шагая к виселице, он сокрушался о своих бедных детишках, оставшихся без папеньки… двенадцать минут бедолага дергался в петле, прежде чем умереть окончательно… «Прогресс, революция, свобода! – уже в совершеннейшем экстазе восклицает Гюго. – Свобода человека свята, ум человека велик, жизнь человека священна, душа человека божественна!» И бичует глаголом, а также прилагательным и существительным представителей «старого, мертвого мира», которые вопреки его усилиям все же повесили Тэпнера…