Я была совершенно оглушена этим открытием. Что же произошло? Я своими дрожащими от гнева детскими руками раскопала, как бы взрывая воображаемые комья земли, некую расселину, и там, внизу, где, казалось бы, должна была зиять пропасть, я вдруг обнаружила всего лишь подземный мост, некую исполненную таинственной сути соединенность – друг с другом и друг для друга, даже друг в друге, – неясную, как далекое прошлое, и все же связующую настоящее и грядущее, как будто я должна была отныне и во веки веков вместе с тетушкой Эдельгарт нести бремя этой великой, бесконечной боли, с которой ничто на земле не может сравниться и которая ни перед чем не отступит.
Это состояние, очень темное и странное, продлилось, по-видимому, не более нескольких секунд. Мгновение спустя мне даже показалось, будто его вообще не было: тетушка Эдельгарт сказала словно из какой-то недосягаемой дали, что о причине несостоявшихся визитов Энцио мне следует говорить не с ней, а с бабушкой, ибо это она настоятельно велела ей сделать то, что так возмутило меня. Затем она принесла мне стакан воды, который я, пристыженная и смущенная, с жадностью осушила.
На следующий день бабушка, рассерженная непокорностью Энцио, сама сообщила мне, что это она запретила пускать ко мне моего друга. Теперь я при всем желании не смогла бы усомниться в том, что совершила большую несправедливость в отношении тетушки еще и по другой причине, кроме той, которая мне уже была известна. Теперь мне, по сути, вдвойне необходимо было довершить задуманное, обратившись к тетушке с просьбой о прощении; однако я никак не могла решиться на это, ибо, каким бы невероятным ни казалось мне потом все, что случилось со мной и с тетушкой, во мне постоянно жил страх перед ней. Я не могла избавиться от странного чувства, похожего на некий внутренний голос, твердивший мне: «Остерегайся ее, иначе рано или поздно все же окажешься в ее власти!» Я, конечно, и сама не давала воли этому чувству, что, впрочем, не мешало мне действовать сообразно ему; это может показаться противоречием, но это и было противоречием и выглядело именно так, как я говорю. Между тем мою нерешительность в какой-то мере питала сама тетушка Эдель, ибо, если я тогда не ошиблась, она испытывала передо мной тот же страх, что и я перед ней. Она с тех пор как бы немного отстранилась от меня, почти так же, как тогда, когда я сказала Жаннет, что она выглядит как отверженный ангел, только на этот раз, пожалуй, еще заметнее. Она всячески избегала встреч со мною наедине; у меня и в самом деле было впечатление, что она боится, как бы я вновь не завела речь о разыгравшейся между нами сцене и, чего доброго, не попросила у нее прощения.
В сущности, мы совершенно отдалились друг от друга. Она в первый же вечер после той размолвки вновь закрыла дверь между нашими комнатами, что, впрочем, уже давно могла бы сделать со спокойной совестью, так как я уже почти совсем поправилась. Однако до сих пор она ни за что не желала сделать этого – она ни на йоту не хотела отступить от заведенного в связи с моей болезнью порядка, несмотря на то, что по мере моего выздоровления сама она выглядела все более бледной и утомленной. Казалось, будто улучшение моего состояния и вправду причиняет ей страдание.
Несмотря на закрытую дверь, я в первую же ночь тем не менее отчетливо слышала все, о чем тетушка говорила с Жаннет, потому что во время этого разговора она была очень взволнована. Они явно обсуждали случившееся. Жаннет старалась утешить свою подругу.
– Милая, славная!.. – говорила она ей. – Как ты можешь принимать всерьез такое нелепое обвинение?
– Да ведь я и не принимаю его всерьез, – отвечала тетушка решительно.
Жаннет, однако, похоже, не очень-то верила в это. Она, правда, похвалила тетушкин храбрый ответ, но тут же принялась ласково допытываться, что же ее тогда беспокоит. В конце концов тетушка призналась, что мои упреки напомнили ей о той ненависти, которую внушала моему отцу ее вера, и о том, как это повлияло на его дальнейшее поведение, в том числе и на его распоряжения относительно моего воспитания.