Бабушка начала постепенно менять тактику в отношении своей дочери. Я не знала, что и здесь не обошлось без моего участия, ведь мне было неизвестно, какие надежды она возлагала на мою близость к тетушке Эдельгарт. К тому же разочарования бабушки всегда оставались для нас тайной, а отступления у нее, как у всех великих стратегов, не только всегда были мастерски завуалированы, но в них нередко было даже что-то помпезное – словно кто-то величаво перешел из одной комнаты в другую, влача за собой пышно развевающийся шлейф. Я не могу припомнить, чтобы бабушка после того поражения во время моей болезни продолжала попытки изменить к лучшему мои отношения с ее дочерью, но она теперь почти принуждала Жаннет склонить тетушку Эдель к тому, чтобы та наконец решилась перейти в лоно Церкви и там попытаться обрести утешение и усмирить боль об утрате моего сердца.
Не помню, говорила ли я уже, что моя комната с одной стороны граничила с тетушкиной, а с другой – с бабушкиной спальней, ибо окна наши выходили во двор. И по вечерам мне было слышно, что происходит с обеих сторон. Правда, у бабушки, в отличие от тетушки Эдель, не велись никакие беседы полушепотом; Жаннет заглядывала перед сном и к ней, приносила ей чашку чаю, но говорили они при этом очень мало, и, как только за Жаннет закрывалась дверь, бабушка тут же выключала свет. Вскоре я уже слышала ее глубокое и ровное дыхание. Однако в последнее время она часто задерживала Жаннет много дольше обычного. Между ними то и дело случались короткие перепалки: Жаннет противилась возлагаемой на нее миссии с такой же решительностью, с какой прежде, когда бабушка еще была настроена иначе, старалась приблизить окончательное обращение тетушки Эдель. Этого я, конечно, уже припомнить не могла, зато они все прекрасно помнили. Их взаимная симпатия и любовь к веселью нередко проявлялись даже во время серьезных размолвок – в виде маленьких шуток, например, о том, как удивительно незаметно они поменялись ролями; бабушка, во власти своего темперамента, могла даже посмеяться над собой, когда Жаннет говорила ей, что она стала вдруг таким красноречивым защитником Церкви, или когда она сама упрекала Жаннет в том, что та пренебрегает своим долгом католички, – бабушка заявляла это со всей серьезностью.
– Я всегда уважала вашу Церковь за ее миссионерское усердие, – говорила она. – Ведь если ты убежден, что знаешь путь к спасению, ты просто обязан указать его другим. Вероучения, которые гордятся тем, что предоставляют каждому по-своему стремиться к Благодати, лишены силы убеждения. К тому же вы сами видите, что спасти мою дочь может теперь лишь одно: некое решение, принятое раз и навсегда, и верность этому решению. Иначе она погибнет от самой себя и от своих несбывшихся надежд; и это, признаться, нравится мне в ней больше всего, как ни больно это для материнского сердца.
Жаннет не противоречила ей, но по-прежнему отказывалась влиять на тетушку Эдель. Она говорила, что раньше часто беседовала с ней о ее воцерковлении, но потом окончательно отступилась от нее. Да и священники, к которым она обращалась за наставлением, тоже советовали ей подождать: нельзя же, мол, становиться католиком из одного лишь желания быть последовательным – подобный шаг по своей глубочайшей сути есть совершенно новое, великое самоотречение, предание себя во власть любви Спасителя; только в этой любви душе открывается последняя ясность, понимание смысла и назначения Церкви. Конечно же, вначале, по их словам, можно кое-что уяснить себе через наставления и беседы, но затем непременно наступает момент, когда все решает только эта любовь. А о ней – если все средства уже испробованы – можно лишь молиться, что она и делает. Еще она выражала уверенность в том, что в своем духовном сознании тетушка Эдель на самом что ни на есть верном пути и что Бог в свое время еще больше просветлит ее рвение. В этом убеждении Жаннет была непоколебима, ее мягкий и обычно податливый характер тут словно окаменел. Бабушка в конце концов заявляла со всей своей прямолинейностью, что она упряма. Жаннет, рассмеявшись, соглашалась с ней и говорила, что ей тоже, как и всем нормальным людям, хочется хоть раз настоять на своем.
Вот такие или похожие разговоры они часто вели перед сном. Жаннет потом выговаривала мне за то, что я, будто бы подслушивала эти беседы, притаившись, как мышка. В подобных случаях, говорила она, воспитанный человек дает знать о том, что он не спит, покашливанием или стуком. В действительности же я вовсе не подслушивала, а просто не могла не слышать их разговоров, что мне и самой было неприятно, потому что уже от самого предмета их мне становилось не по себе. Я предпочла бы не слышать их, и не столько потому, что мои мысли были заняты Энцио, сколько по другой причине. Правда, я теперь и в самом деле очень много думала об Энцио.