ЛИПИАНИ
Посторонись-ка, Платеро, и пропусти школьников.
Сегодня, как ты помнишь, четверг, и детей вывели за город. Иногда Липиани прогуливает их до моста Ангустиас, иногда до владений падре Кастельяно. Сегодня он явно в настроении и повел их, как видишь, к самому скиту.
Липиани, как выразился наш алькальд, ослов выводит в люди, Платеро, и я имел было на него виды касательно тебя, да, боюсь, ты умрешь с голоду. Бедняга Липиани под видом братства во Христе и дабы отвадить детей от меня, на что у него свои резоны, с каждым из питомцев делит пополам его завтрак и, взяв это за правило, на вечернем лугу съедает самолично тринадцать полузавтраков.
Посмотри, до чего все счастливы! Дети — как удары раскрытого сердца, красные и трепетные, распаленные терпкой радостью октябрьского предвечерья. Липиани колышется мягкой громадой, затянутой в клетчатый беж костюма, шитого в Берии, и, предвкушая пир под сосной, раздувает улыбкой огромную полуседую бороду...
И гулко вторит его шагу луг, медно вибрируя, как тот большой, только что смолкший колокол, что все еще гудит над городом, точно огромный зеленый шмель, на золотой башне, с которой ему видно море.
КРЕПОСТЬ
Чудесное, Платеро, небо нынче вечером — с осенним металлическим отливом, как на золотом клинке! Я люблю эту пустынную вершину, где хорошо смотреть закат и где ни нам никто, ни мы никому не помеха...
Единственный домик, белый с голубым, затерялся среди погребов и грязных стен в осоте и крапиве, и кажется, что он необитаем. Там ночное ристалище любви Козьей Ножки и ее дочери, двух бело-розовых могерских красавиц, почти неотличимых и всегда в черном. Вон там, во рву, умер Пинито и два дня пролежал никем не замеченный. А там стояли пушки, когда пришла артиллерия. Что еще? Дон Игнасио с его спиртной контрабандой уже знаком тебе и, как видишь, нам доверяет. Изредка гонят быков из Ангустиас, и даже мальчишек — и тех здесь не бывает...
Взгляни на виноградники сквозь арку моста через бурый сбегающий ров, на печи из дикого камня и даль с фиалковой рекой. На одинокие отмели. На это закатное солнце, что багряно вырастает, как бог явленный, и, все заворожив, уходит в расщелину моря за Уэльвой, в великой тишине, которую вверяет ему мир,— иначе говоря, Могер, его поля, и ты, и я, Платеро.
СТАРАЯ АРЕНА
Снова, Платеро, меня пронизывает с неуловимостью мгновенной вспышки видение той старой арены для боя быков, что сгорела вечером... вечером... так и не вспомню, когда она сгорела...
И даже не помню, какой она была... Чудится, будто я видел — или то было на обертке шоколада, который приносил Манолито Флорес? — курносых собак, маленьких и серых, точно из толстой резины, подброшенных в воздух черным быком... И бесконечное запустение, с высокими, очень зелеными травами... Я помню ее лишь извне, верней, сверху и, собственно, то, что не было ареной... Но людей нет... Я кружу по сосновым уступам амфитеатра, чувствуя себя в настоящем, наилучшем цирке, как те, что на картинках, выше и выше взбегаю с каждым витком — и, в сумерках недавнего ливня, навсегда в меня входят зеленые дали, обугленные тенью, верней, холодом дымных туч, и сосны горизонта, одиноко врезанные в летучий белый просвет над морем...
И все... Сколько я пробыл там? Кто меня вывел? Когда это было? Я не знаю и не смог узнать ни от кого, Платеро... Но когда я об этом говорю, все догадываются:
— Да, старая арена, за крепостью, та, что сгорела... Тогда еще наведывались к нам тореро...
ЭХО
Здесь так пусто, что вечно кажется, будто кто-то есть... Охотники, спускаясь сюда с гор, ширят шаг и поднимаются на увалы, чтобы дальше видеть. Говорят, наведываясь в наши края, здесь ночевал Парралес, бандит... Красная скала стоит па восход, и порой силуэт какой-нибудь забредшей козы врезан на ней в желтую вечернюю луну. Промоина на пустоши, пересыхая лишь в августе, собирает янтарные, зеленые и розовые осколки неба, полуослепшая от камней, которые детвора бросает со скалы в лягушек или просто, чтобы гулко взбудоражить воду...
Я придержал на повороте Платеро, под рожковым деревом, которое сплошь чернело, заслоняя луг, сухими лезвиями стручков, и в раструб ладоней крикнул: «Платеро!»
Скала пересохшим голосом, еле смягченным близостью воды, ответила: «Платеро!»
Платеро резко повернул голову, напряженно вскинул и дернулся, готовый рвануться.
«Платеро!» — крикнул я вновь.
Скала вновь ответила: «Платеро!»
Платеро взглянул на меня, взглянул на скалу и вдруг, оскаленный в зенит, губы гармоникой, разразился нескончаемым ревом.