Граф извлек из зеленого бювара плотный лист. Крузенштерн прочел копию протокола заседания комитета министров:
Так как г. государственный канцлер отправляет корабль свой вокруг света из патриотического усердия к пользе государства… снабдить означенный корабль надлежащим патентом для поднятия на оном военного флага.
Уж кто-кто, а он, капитан флота Крузенштерн, знал, что военный флаг в чужих широтах есть свидетельство наиважнейшее: кораблю под таким флагом следует оказывать уважение, ибо он представляет державу.
На верфи собрались абоские жители. Бриг сиял медью обшивки. Грянул оркестр, бриг сошел со стапелей под звуки труб. Он взметнул искрометный вал, накренившись с борта на борт, погасил рыжие всполохи меди. И Коцебу, позабыв об угрюмой солидности, приличной «первому после бога», подбросил шляпу и закричал: «Ура!» И это «ура» подхватили Шишмарев и Разумов, артельщики и матросы, рыбаки и ребятишки – все, кто видел спуск корабля на воду. Музыка грянула громче. Матросы и корабельных дел мастера не спеша, без толкотни стали подходить к бочонку с водкой, подле которого стоял, степенно раздувая усы, подшкипер Никита Трутлов.
И вскоре уж отправились моряки из Або в Ревель. В Ревеле взяли астрономические инструменты и хронометры, привезенные Крузенштерном, потом поспешили в Кронштадт – грузиться.
Плыли уж длинные светлые дни и короткие белые ночи. В трубу можно было разглядеть цветные фейерверки Петергофа и Ораниенбаума. А морякам не до празднеств, не до развлечений: знай свое хлопотливое дело, готовься, моряк, в плавание не на месяц, не на два – на годы.
Бот № 118 доставлял из Петербурга всевозможные припасы. Скрипели на бриге блоки, орал боцман, топали матросы. Принимай тюки с одеждой и бельем, ящики с крупами и маслом, полные пресной водой огромные, на 60 ведер, бочки, укладывай свинец и порох… Все на бриге так и кипело. А купцы уже подписывали «Генеральный щет его сиятельству графу Николаю Петровичу Румянцеву».
В те суматошные дни на «Рюрик» явились двое молодых людей: один подвижный, смуглый, лет двадцати; другой постарше, сухощавый, с размеренными движениями и добрыми близорукими глазами. Первый был живописец Логгин Хорис; второй был медик Иван Эшшольц.
В конце июля 1815 года пожаловал на «Рюрик» сам Румянцев, а с ним капитан Крузенштерн и кронштадтское начальство в адмиральских чинах. Они придирчиво осмотрели корабль, нашли везде образцовый порядок. Граф Николай Петрович перекрестил и обнял Коцебу. Крузенштерн расцеловался с офицерами, обернулся к матросам, поднял руку:
– В путь, ребята! С богом!
Глава 4
Поэт и натуралист
Карета, стуча большими колесами, подкатила к отелю «Белый орел». Кучер в широкополой шляпе проворно спрыгнул с козел и отворил дверцу кареты. В тот же миг на порог отеля выскочил хозяин-пузанчик и, обдергивая куртку, низко кланяясь и улыбаясь, зачастил:
– Добрый день, сударь, милости просим, сударь…
Приезжий потребовал комнату во втором этаже и чтобы непременно окнами на рейд.
Хозяин проводил гостя и, одолеваемый любопытством, быстренько скатился по лестнице, чтобы потолковать с кучером. Увы, этот пентюх только и мог сообщить, что господина зовут Адельберт фон Шамиссо и что он, сдается, ничего себе, хороший, а впрочем, кто его там разберет.
Утром гость спросил перо и чернила. Хозяин, войдя в комнату, застал его у распахнутого окна с «долландом» в руках: господин озирал рейд в подзорную трубу, сработанную в лондонской мастерской знаменитого Джона Долланда.
Туман над рейдом уже истаял. Матросы купеческих судов выгружали заморские товары. Сторожевой фрегат выбирал якорь. Несколько баркасов с алыми парусами неслись, как наперегонки, к морю. Этот поспешный бег алых парусов ничего не подсказал владельцу «долланда». Между тем суда с далеко приметными парусами принадлежали копенгагенским «лоцманам, – они спешили встречать какое-то иностранное судно.
Шамиссо положил «долланд», сел к столу. Письма были для него литературным занятием, и нынче Адельберт предался ему с особенным удовольствием, потому что под окнами бойко шумел порт – романтическое место, где начинается столько удивительных приключений. Шамиссо, однако, не успел навести глянец на послание к Эдуарду Хитцугу, ибо услышал смягченные расстоянием пушечные удары.
Буум… Буммм… Округлые, как ситнички, облачка возникали вдали. Семь раз ударили пушки – корабельный салют столице Дании. Ветер распластал пороховой дым, прижал к волнам, и перед Шамиссо картинно означился двухмачтовый бриг.
В тот же день, в девятый день августа 1815 года, Адельберт переправил багаж на борт русского брига «Рюрик». А поздним вечером он возлежал на койке в тесной каюте и, потягивая трубку, размышлял, как в одно краткое мгновение могут меняться обстоятельства жизни…
Ему было тридцать четыре года, этому отпрыску старинной фамилии. Родители его некогда бежали от «ужасов» французской революции, ребенком завезли его в немецкие земли. Пятнадцати лет он стал пажом бледногубой королевы Луизы, восемнадцати – надел офицерский сюртук. Однако ни дворцовый паркет, ни вахтпарады не прельстили Адельберта. Дворянскую шпагу променял он на тяжелый посох странника: бродил по дорогам, осененным яблонями и вишнями, перебивался случайными заработками и слагал стихи, как мейстерзингер. Он сочинял по-немецки, но в строфах стихов, как и в его жилах, пульсировал галльский гений – прозрачный, четкий, солнечный!
В восемьсот десятом году Шамиссо посетил Францию. Ему не пришлись по душе золотые пчелы Наполеона. Императорскому Парижу предпочел он вольнолюбивую Швейцарию.
Потом Адельберт опять появился в Берлине: его манил университет. С прилежанием, не свойственным вдохновенным пиитам, он принялся за естественные науки. А как-то летом, поселившись за городом, единым духом написал своего «Петера Шлемиля» – очаровательную сказку, покорившую самого Гофмана.
Зимою восемьсот пятнадцатого года молодой натуралист прослышал о русской кругосветной экспедиции. Это было первое после долгих войн ученое путешествие. Но как, как участвовать в нем? Выручил случай – верный слуга мечтателей, способных действовать. Один из друзей Адельберта, Эдуард Хитцуг, водил знакомство с писателем Августом Коцебу. Писатель был плодовит и бездарен. Но Хитцуг, кривя душой, строчил хвалебные и почтительные письма: ведь сочинитель приходился отцом капитану Коцебу и родственником капитану Крузенштерну. А ради друга Адельберта разве не стоило малость покривить душой? И вот фортуна, как говорится, улыбнулась – из Петербурга пришло согласие. Тогда-то и наш поэт, подобно герою своей сказки Петеру Шлемилю, надел семимильные сапоги.
С первых же дней Шамиссо почувствовал дух корабельного товарищества, непритязательного и, быть может, грубоватого. Больше других ему приглянулся медик Эшшольц;. он мысленно называл его «лучшим парнем в мире».
Поболтав с живописцем Хорисом и увидев рисунки, Шамиссо решил, что юноша – «добродушие в большей степени, нежели искусство»; впрочем, подумалось ему тут же, этот Хорис совсем неплохой портретист.