Еще на льду я обратил внимание на одного человека. Он, в отличие от своих соплеменников не был смешлив и суетлив, а скорее серьезен. В его лице было что-то властное, почти повелительное, хотя он не был видимо никаким вождем, так как все другие обращались с ним совершенно как с равным. Он был красивый парень с черными, как вороново крыло, волосами и, в противоположность своим соплеменникам, с густой растительностью на подбородке, широкоплеч и несколько тучен. Все, что у него было — платье, охотничье снаряжение, собаки и т.п., — было хорошо подобрано и красиво. Когда я вышел из своей хижины, он стоял несколько поодаль от других и смотрел на меня с таким видом, будто хотел сказать мне нечто важное.
Я сейчас же подошел к нему, и он попросил меня пройти к его хижине. Она уже снаружи выглядела на редкость пригожей — и он, как вежливый хозяин, предложил мне войти впереди него! Это, как я теперь склонен думать, было случайностью, но тогда сразу же он завоевал мою симпатию, что было только к лучшему. Его звали Атиклеура, и он был сыном ангекокка (шамана) старого Кагоптиннера, встретившего нас на льду в собственном экипаже. Позднее он оказался во всех отношениях значительно выше всех своих соотечественников. Я принял его предложение и вошел в его "иглу". К самой хижине вел длинный ход; он был так низок, что я должен был сильно согнуться, в нем было два расширения, как бы две самостоятельных хижинки, а что в них было, не трудно было почуять носом. Видно ничего не было, поскольку собаки заботились об ассенизации.[43] Отверстие, настолько небольшое, что в него нужно было вползать, вело в жилое помещение. Когда я выпрямился, войдя туда, я остолбенел. Это был настоящий парадный зал — только что выстроенный накануне, а потому еще белоснежный. От пола до потолка помещение было в два полных человеческих роста. Глыбы в стенах были правильны и одинаковой величины, а внутренний диаметр хижины не меньше 15 футов. Было ясно, что Атиклеура умел красиво жить. Завалинки для спанья были настолько высоки, что приходилось запрыгивать на них, и покрыты самыми отборными оленьими шкурами. Все говорило о самом образцовом порядке.
На лежанке перед очагом сидела хозяйка дома. У нее был резко выраженный монгольский тип, и она совсем не была красива. Но она выглядела чистой и аккуратной. Как и у большинства эскимосских женщин, у нее были прекрасные, ослепительно белые зубы и красивые глаза, карие с голубыми белками. Как и у других, у нее были татуированы подбородок, щеки, лоб и руки. Позднее мы узнали, что эти женщины татуировали себе также и другие части тела. Она не была такой радушной, как ее муж, — наоборот, даже немного резкой. Три ее сына явно относились к матери с большим уважением. Старший, Эрера, мальчик 16 - 17 лет, был чисто выраженного индейского типа. Абсолютное несходство между детьми и родителями показалось мне тогда необъяснимым, но я понял его позднее, когда лучше узнал супружеские взаимоотношения у эскимосов. Эрера был очень симпатичный, мне хочется даже сказать, интеллигентный мальчик, и благодаря своим вежливым и приятным манерам он сделался нашим другом. Средний был его полной противоположностью, нахальный парень, которого подарили деду Кагоптиннеру, который, как все дедушки, баловал его и лишил этим благотворного влияния матери. Самый младший, Анни, был совершенно очаровательный мальчуган пяти лет и любимец родителей. Все в семье были одеты лучше, чем другие эскимосы. Например, на мальчиках были чистые узорные одежды.
На основании своих наблюдений я решил, что полезно быть на дружеской ноге с Атиклеурой. Он, очевидно, был таким человеком, который во многом мог нам пригодиться.
Как только я вошел, Атиклеура принес кожаный мешок, из которого вынул необыкновенно тонко расшитую одежду из оленьего меха и предложил ее мне.