При таких-то условиях мы жили, если говорить только о пище, в довольстве и радости: и белые, и эскимосы, и собаки. Но нам было ясно, что жизнь эскимосов такова, что им нельзя пренебрегать ничем съедобным, хотя в этом отношении их понятия и более широки, чем наши. Когда наша станция была на холме Адольфа Шмидта, однажды я вышел из своей палатки, — около нее сидел старый Элдро, или Предерик, как он любил называть себя, — это должно обозначать Фредерик, — у него, по-видимому, было что-то на душе. Он очень много говорил, но я не понимал ни слова. Мы за время своего совместного пребывания выработали свой собственный жаргон, норвежско-эскимосский язык, и при его помощи легко объяснялись с более молодыми и понятливыми к ученью эскимосами. Но все-таки я понял, что он просит разрешения взять что-то, лежащее у пригорка и принадлежащее мне. Я подумал, что это, вероятно, выброшенный кусок дерева или жести, и согласился на просьбу старика. После чего тот, сияя от радости и полный благодарности, удалился. Немного погодя, я спустился и увидел старого Элдро, сидящего на откосе и усердно занятого чем-то. Я с любопытством приблизился и нашел его за тщательным собиранием содержимого старого оленьего желудка, лежавшего здесь с прошлой осени. Мои собаки были здесь и нюхали эту гадость, но отвернули носы, подняли заднюю ногу и оставили желудок в покое. Но Элдро блаженно улыбался над своим неожиданным утренним уловом и сказал мне, что его жена будет в восторге от этого пополнения ее кладовой. Я пробормотал что-то о том, что он не должен быть так уж в этом уверен, дамы ведь очень странные существа! Но на другой день старый джентльмен пришел и преподнес мне десяток прекрасных форелей с приветом от супруги и благодарностью за угощенье.
Взяв еще две станции, одну на Сендагсхэуге, другую на Сваненхэуге, я закончил пока свою летнюю экспедицию, так как земля теперь в значительной степени обнажилась от снега и передвижение с санями было поэтому чрезвычайно затруднительно. 18 июня вечером я снова был на судне.
Накануне вечером на станции произошло жуткое событие. Умиктуаллу, старший, уже упоминавшийся мною ранее брат Совы, жил с женой, тремя детьми и воспитанником в палатке в нескольких шагах от "Магнита". У него было старое, заряжающееся с дула ружье, которое он выменял у другого эскимоса. Пули, порох и пистоны[49] он достал у нас. Обычно он вешал ружье заряженным, да это и не было так уж опасно. Но, несмотря на наши постоянные предупреждения, он насаживал также и пистон. В этот вечер он с женой был в гостях в одном семействе, а воспитанник и старший родной сын завладели ружьем. И вот случилось то, что так часто случается, когда дети тайком играют с огнестрельным оружием, не зная об его опасности и не умея с ним обращаться, — раздался выстрел и сын Умиктуаллу — ему было семь лет — упал замертво. Отец услышал выстрел и прибежал. При виде мертвого сына и воспитанника, сидящего с дымящимся ружьем, он пришел в бешенство от отчаяния. Схватил перепуганного до смерти мальчика, вытащил его из палатки и три раза вонзил ему в сердце свой нож. Затем отшвырнул его от себя пинком. Вик из "Магнита" видел всю эту ужасную сцену. Семилетний ребенок был необычайно способный мальчик и баловень семьи. Он был уже настоящим охотником и добывал для семьи дичь своим луком и стрелами. Умиктуаллу страстно любил его и очень гордился им... Ночью обоих мальчиков похоронили, и мы не знали где. А когда время и рассудок успокоили Умиктуаллу, его стали мучить совесть и раскаяние. Когда на следующий вечер я пришел в стоянку, он и его семья уехали на материк.
Как и всегда, найдя на судне все в образцовом порядке, я поставил свою обсерваторию в Огчьокту, чтобы проверить свои магниты на станции. Лед в проливе Симпсона принял мало-помалу голубовато-зеленую окраску, что бывает, когда снег стаивает на его поверхности. Конечно, уже недалеко было то время, когда он вскроется. Эскимосы сказали мне, что пролив вскрывается каждый год. Но при этом объяснили, что лето 1903 года, когда мы прибыли сюда, было в отношении льдов совершенно необычайным, и поэтому я не должен надеяться на его повторение.
49
Пистон — небольшой металлический колпачок со взрывающимся от удара составом для воспламенения заряда в ружейном патроне, капсюль.