- Так назовите, - безнадежно предложил Греммо, сгорбившийся рядом.
- Что с вашим телефоном?
Греммо похлопал себя по карману.
- Так сломался же, - сказал он удивленно. - Надо в ремонт...
- Скорее всего, не поможет. Лично я и вовсе без телефона. Его украли. Может быть, когда я валялся у себя на лестнице без сознания. Я выскочил на минуту, но прежде оделся и положил телефон в карман. Это автоматизм, я всегда так делаю. Но может быть, его похитили вовсе не там. Меня хватали и лапали, когда тошнило... на вашей кухне.
Греммо ошарашенно поморгал. Он уже подспудно догадывался о неприятной правде, да сформулировать не решался.
- Но почему?
- Я не знаю. Но мы должны это выяснить, чтобы вооружиться и против них, и против полиции, которая рано или поздно появится.
Ювелир взялся за голову.
- Зачем ломать телефон, когда можно просто украсть? Это же хлопоты.
- Не знаю. Логика противника мне неизвестна. Я даже сомневаюсь в ее наличии.
- Это милейшие, родные люди. Такого не может быть.
- Тем не менее их не трогают. Однако им все известно, мы сами разоткровенничались. Они видели Сережу. Они знали о Мастерской Свами. Ваш Модест работает в медтехнике - вам это ни о чем не говорит?
- Аппарат, - прошептал Греммо.
- Правильно, - Зиновий Павлович придвинулся к нему, посмотрел в глаза и продолжил, артикулируя предельно четко. - Они расставляют по квартире ловушки - гвозди, ломаные стулья. Это ведь было ваше место, Ефим, ваш стул, с которого я грохнулся? Это давние заготовки - подозреваю, что уже не нужные, они получили то, что хотели. Но ловушки остались...
- Чего же они хотели?
- Вашей крови, - голос доктора упал до предела слышимости. - Они подают вам ножи лезвиями, Греммо. - И Зимородов зловеще зашипел: - "Можно мне нож? Нет, Модест, сидите, от вас не приму, вы снова подадите его лезвием..."
При этих его словах небесный игрок отвлекся от пешек и потянулся за конем, о котором вроде как и запамятовал, обманывая противника.
...Иммануил получил вызов, когда закусывал в пиццерии. С минуту он слушал, пока ломоть не перегнулся на весу в его руке. С ломтя потянулись сырные сопли.
- Это же край, - пробормотал Иммануил. Он послушал еще, взглянул на пиццу и в гневе швырнул ее на тарелку. - Черт бы их побрал, беспредел надо остановить! - Иммануил посмотрел на часы. - Где эти двое? У меня стрела через час, поезжай туда, бери в клещи и не пускай. Я подгребу, как только разберусь. Молчи, придурок, это же мобильник! Все потому, что ты, сволочь, не запер дверь у суки из парикмахерской! Не надо мне гнать про сломанный замок!
Он отключился.
Пицца стремительно остывала. Ее съедобность улетучивалась, как мираж, и подлинная суть проступала в трупном окоченении. Иммануил оттолкнул тарелку, встал, вышел на улицу. Есть горячее в такую погоду было немыслимо, он делал это через силу, однако прохладное оказалось еще хуже.
Парикмахерша бесследно исчезла, ее больше не было нигде. Но никто не ждал, что самодеятельность дилетантов приобретет такой размах. Иммануил, видавший виды, поежился. Пара придурков, казавшаяся вполне безобидной, вела себя так, что ему расхотелось с ними соприкасаться. Дело того не стоило. Немедленно гасить - и забыть. Верная бригада превратит их в дым, не останется даже сажи.
Никакой стрелки, назначенной якобы через час, у Иммануила не было. Его собеседник давно вызывал подозрения, крысятничал и вообще перестал быть нужным. В общей берлоге стало тесно. Иммануил очень надеялся, что в течение часа этот вопрос так или иначе решится. Он представил картины, которые тот живописал ему пятью минутами раньше, и покачал головой.
Иммануил решил, что правильнее будет подождать во дворе, поближе к месту будущего происшествия. Когда он позвонит, а партнер не ответит, можно будет подняться и перебить всю компанию из браунинга. Потом спалить все к чертям. Или нет. Сначала вывезти трупы.
Он связался с бригадиром:
- Будь наготове. Мешки, тачки - все, как положено. Полный комплект. Я тебя наберу.
Сел за руль. Кондиционер трудился, как оглашенный, и в салоне стоял январь. Иммануил пожурил его за чрезмерное рвение. Так недолго и простудиться. "Лендкрузер" снялся с места и устремился вперед, давя воображаемую живность и досадуя, что таковая не подворачивается.