Ну, может быть, память с её перегрузкой,да, может, скамейка, где спят алкаши.
На этой скамейке, о Боже, о Боже,как долго нам грезился счастья обвал!
Какие жары и морозы по кожеходили, когда ты меня целовал.
Мы просто расстались. А, может, не просто,а, может быть, чья-то слепая рукаводила судьбой, отдирала коростус бескостного, злого её языка.
И стало греховным, что было безгрешно.Но время прошло. И утихла родня.
И вот я стою у скамейки, и нежносам пух с тополей облетает меня…
* * *
У розы засохшей на счастье такие права,которые свежая роза давно позабыла,такие права, что возможно спустя рукававалять дуракаили брать его с жара и пыла,последнее счастье –какой это праведный сон,какое свеченье,какое во сне бормотанье…О Господи, дай мне поверить,что нету времен,что роза не знаетни вечностини увяданья.
Медовый дом
Поздней страсти застенчивы тени,но желаний бесстыден угар –на земле не случался смиреннейи счастливее этот пожар.
Были юбки разбросаны смелои цвели на полу, как цветы,и почти обнаженное телоне стыдилось своей наготы.
И в ночи фиолетово-серойв деревянно-медовом домубыло больше неверья, чем веры,что не сгинет, не канет во тьму
эта ночь, этот жар, этот лепети короткий, и сбивчивый сон,этот холод, дошедший, как трепет,из каких-то библейских времен.
Были жесткие звезды неяркипод присмотром невидящих глаз.И писала нам жизнь без помаркив первый раз.
* * *
Мир– под копирку, завернут в копирку,в памяти – только пустые азыили уменье тяжелую дыркунежно заштопать крылом стрекозы.Выбор богат, но невыбор – богаче.Время постыло, но вечность простилато, что гляжу я влюблено, незрячена фронтовое затишье из тыла.…Мой лебединый, мой сладостныймальчик!Пусть наше время давно улетело,я – восьмиклассница, как жеиначемне объяснить твое жаркое тело!?Дело не в том, но не в том и безделье,Что из былого – могилы и детинас окликают, а все, чем владели,плавает где-то, почти в Интернете.Мир не поймал в свои глупые сети,но и не сдался без боя на милость.…Вот и обуглилось все, что дымилось,вот и остались мы вместе на свете.
Окно в слезах
«…К тому ж двадцатый век стоит в саду, а вместе с ним я белый свет покину…»
Как девочка вайнахская – со страхом,как юноша из Углича – в Чечне,так я гляжу… И все покрылось прахом,и отжило, и умерло во мне.
Отец и мать давно в сырой могиле,и ты один мне – муж на небесах,иных уж нет, а те – ушли, уплылии лишь окно оставили в слезах.
Так я о чем? О том, что ветер резкий,что мир, как прежде, и нелеп, и груб,Но смотрит Кто-то из-за занавески –и не разжать закаменевших губ.
Я много лишних слов наговорила,как бы с нечистой силою в ладу…О, Господи, прости мне и помилуй, –двадцатый век уже отцвел в саду.
В Твоем саду, о милостивый Боже,Твоей покорна силе всеблагой,стою теперь, и праведней и строже,и знаю, что нет смерти никакой.
* * *
И кофе вблизи Люксембургского садау рыжей и алой листвы на видузапомнится странной рифмовкой с «де Сада»и тем, что мы не были в этом саду.
и тем, что летела листва, умирая –в щемящий пунктир превращалась черта,и осень, как будто преддверие рая,для нас распахнула свои ворота.
* * *
Ты говоришь: не плачь, еще не время,еще не время, – говоришь, – не плачь…Но желтый лист тебя целует в темя,целует, как Иуда, как палач.
Раскрыла осень подлые объятья,и мы одни – среди летящих стрел.…Я крашу рот и поправляю платье,чтоб на меня и ты без слез смотрел.
* * *
В предпоследнем целованьина больничной простынестолько боли, то есть, – знаньяо тебе и обо мне.
И покуда губы – в губы,и пока душа – в душе,я молчу о том, как любыдни, прошедшие уже…
Нет ни страсти, ни влеченьяв легкой старческой руке,но уходит в ночь свеченьеи не гаснет вдалеке.
А о том, что там, за знаньем, –за последним целованьемна исходе немоты –знаем только я и ты…