Первые дни мы с Махтаб проводили большую часть времени в спальне, выходя для встречи очередных гостей. В нашей комнате мы могли, по крайней мере, сидеть на кровати, а не на полу. Махтаб играла со своим кроликом или со мной. Мы скучали, было жарко, и чувствовали мы себя прескверно.
Ежедневно после полудня иранское телевидение передавало новости на английском языке. Однажды Муди позвал меня посмотреть. Я поспешила, чтобы, наконец, услышать родную речь.
Первая часть обязательно была посвящена войне с Ираком. Вначале происходил триумфальный подсчет убитых иракских солдат, но никогда не упоминалось о потерях со стороны Ирана. С экрана на нас смотрели полные энтузиазма молодые люди и женщины, отправляющиеся на святую войну (мужчины шли сражаться, женщины – готовить пищу, а также печь хлеб, что было в этой стране мужской обязанностью), после чего следовало патриотическое воззвание к новым добровольцам. Затем минут пять отводилось вестям из Ливана, так как тамошние шииты, сильная и пристрастная к насилию секта, поддерживали отношения с Ираном и были лояльны к правительству Хомейни. За три минуты сообщались новости со всего мира, в которые входили события, рисующие негативный образ Америки: американцы мрут как мухи от СПИДа; показатель разводов в Америке растет как бешеный. Если иракская авиация бомбардировала какой-нибудь танкер в водах Персидского залива, то обязательно оговаривалось, что это сделано по указанию Америки.
Мне быстро наскучила эта болтовня.
Саид Салам Ходжи, которого мы называли Баба Наджи, был таинственным человеком. Он редко бывал дома и почти никогда не разговаривал с семьей, за исключением того, когда созывал домочадцев на молитву или читал им Коран. Несмотря на это, весь дом был пропитан его присутствием. Когда после многочасовых молитв ранним утром он выходил из дому на работу, всегда в одном и том же пропотевшем костюме, бормоча под нос святые строфы и перебирая четки, его железная воля продолжала гипнотизировать домашних. Целый день, пока он занимался интересами своей фирмы, время от времени выходя в мечеть, в доме витала его тяжелая, мрачная аура. Отец Баба Наджи был «господином в тюрбане», брат недавно погиб в Ираке. И посему он держался как человек, чувствующий свое превосходство.
Под конец долгого, наполненного работой и молитвами дня Баба Наджи вызывал в доме смятение своим возвращением. Скрип стальной калитки, которая открывалась около десяти часов вечера, был сигналом тревоги. «Баба Наджи!» – произносил кто-то, и это сообщение мгновенно облетало весь дом. Зухра и ее младшая сестра Ферест днем носили только русари, но, когда возвращался отец, они быстро набрасывали чадру.
Дней через пять после нашего приезда Муди сказал мне:
– Ты должна носить в доме чадру или, по крайней мере, платок.
– Как же так, – возразила я. – И ты, и Маммаль говорили мне когда-то, что в доме мне не нужно будет закрываться. Ты говорил, что все поймут это, потому что я американка.
– Баба Наджи очень недоволен, что ты не закрываешься, – продолжал Муди. – А это его дом.
Я услышала в голосе Муди какие-то властные, почти угрожающие нотки. Я хорошо знала эту сторону его натуры, с которой когда-то боролась. Но сейчас он был в своей стране, среди своих. У меня не было выбора. Я надевала платок, чтобы предстать пред очи Баба Наджи, каждый раз с мыслью, что скоро мы возвратимся в Мичиган, в мою страну, к моим близким.
Со временем Амми Бозорг становилась все менее приветливой. Она пожаловалась Муди на нашу американскую расточительность: где это видано принимать душ каждый день! Готовясь к нашему приезду, она пошла в хамам, общественную баню, где совершила ритуал, занявший целый день. С того времени она не мылась, и у нее не было намерения делать это в ближайшем будущем. Все остальные представители клана носили изо дня в день одни и те же грязные одежды, невзирая на страшную жару.
– Вы не можете купаться каждый день, – заявила она.
– Мы должны купаться ежедневно, – отпарировал Муди.
– Нет. Вы вымоете все клетки вашей кожи, простудите себе желудки и будете болеть.
Дискуссия закончилась вничью: каждый остался при своем мнении, а мы продолжали регулярно пользоваться душем.
Хотя Муди заботился о личной гигиене, как и прежде, но, что было невероятным, он не замечал окружавшей его грязи, если я не говорила ему об этом.
– В рисе черви, – пожаловалась я однажды.
– Неправда. Ты просто заранее себя настроила, что тебе здесь ничто не понравится.
В тот же день за ужином я украдкой перебрала свой рис, выловила черных червей и подбросила Муди в тарелку. Оставлять еду считалось невежливым, и Муди съел червей, не желая никого обидеть.
Махтаб иногда играла с детьми многочисленных родственников и даже выучила несколько слов по-персидски, но все же всегда старалась держаться возле меня и забавлялась своим кроликом. Однажды она посчитала следы от укусов комаров на лице. Их было двадцать три. Красные вздувшиеся пятна покрывали все ее маленькое тело.
Со временем Муди все чаще забывал о нашем присутствии. В первые дни он переводил на английский каждую, даже не заслуживающую внимания, беседу. Сейчас он уже не утруждал себя. Нас выставляли напоказ, и целыми часами мы должны были сидеть, стараясь сохранять милое выражение лица. Бывали дни, когда я и дочь разговаривали только между собой.
С нетерпением ждали мы минуты возвращения домой, в Америку.
На кухне постоянно подогревался котел с едой на случай, если кто-нибудь из домочадцев проголодается. Я часто замечала, как они запускали в котел большую ложку и пробовали, не обращая ни малейшего внимания на то, что остатки пищи падают обратно в котел или на пол. Столы и пол были усеяны сахаром, просыпанным неосторожными любителями чая. Тараканы размножались на кухне так же, как и в ванной.
Я почти ничего не ела. Амми Бозорг обычно готовила на обед хореш с бараниной, не жалея сала с домбе – жирового отложения под хвостом выращиваемых в Иране овец.
Пища тушилась до полудня, наполняя дом тяжелым запахом курдючного сала. За ужином ни Махтаб, ни я были уже не в состоянии взять в рот приготовленную Амми Бозорг еду, которая даже Муди не нравилась.
Его медицинское образование и здравый рассудок постепенно брали верх над уважением к родственникам. Так как я постоянно жаловалась на антисанитарию, Муди в конце концов стал тоже замечать ее.
– Я врач и думаю, что ты должна прислушаться к моему совету, – сказал он однажды сестре. – Ты грязная. Тебе следует искупаться. Ты должна приучить детей принимать душ. Жаль, что вы так живете.
Амми Бозорг пропустила мимо ушей слова младшего брата и послала в мою сторону ненавидящий взгляд.
Ежедневное купание не было единственным западным обычаем, который раздражал золовку. Однажды Муди, выходя из дому, поцеловал меня в щеку на прощание. Амми Бозорг тотчас же взорвалась от гнева.
– Тебе нельзя вести себя так в этом доме, – отчитала она Муди, – здесь дети!
Видимо, не имело значения, что самый младший «ребенок», Ферест, готовилась как раз поступать в Тегеранский университет.
После нескольких дней затворничества в мрачном доме Амми Бозорг нас, наконец, взяли за покупками. Муди, Махтаб и я с нетерпением ждали этого пункта культурной программы. Представлялась возможность приобрести экзотические сувениры для близких и приятелей в Штатах. Мы хотели воспользоваться оказией и купить для себя в Тегеране по низким ценам бижутерию и ковры.
Несколько дней подряд Зухра или Маджид подвозили нас утром в город. И каждый такой выезд был приключением. Мы оказывались в сутолоке города, который за четыре послереволюционных года разросся с пяти до четырнадцати миллионов жителей. Хотя точно установить численность населения было невозможно. В результате экономического кризиса обезлюдели деревни, и их жители сбежали в Тегеран в поисках хлеба и крыши над головой. В город хлынули также тысячи, а может быть и миллионы, беженцев из Афганистана.