Слёзы катились, катились, катились. Биение сердца глухими ударами отдавалось в затылке, темени, висках. Голова сразу же начинала болеть. Главное – не всхлипывать, не то Клесх проснётся. Спит он крепко, но рыдания его будят. А отчим без того не высыпается и лицом чёрен. Почти не ест. Седины в волосах добавилось. Складка между бровями залегла глубже.
Клёне было жалко его, молчаливого и окаменевшего. В нём будто жизнь остановилась и замерла. Как и в ней.
– Ты что такая бледная? – спросил Клесх как-то вечером.
– Голова болит, – виновато ответила девушка.
– А чего ж молчишь? Идём.
Он повёл её в соседнее крыло. Там пахло травами и воском. В одном из покоев, где с потолка свисали пучки сушенины, а на полках стояли ряды горшков и корча́жек[2], мужчина с изуродованным лицом готовил на маленькой печурке духмяное варево. Варево весело булькало, источая запах девятильника и мёда.
Клесх подтолкнул падчерицу.
– Ихтор, погляди, чего с ней. Белая вся. Говорит, голова болит.
Клёна сробела и, отводя взгляд, чтоб не смотреть на развороченную пустую глазницу целителя, опустилась на краешек скамьи. Из-под стола выглянула рыжая кошка, зевнула во всю пасть, неспешно направилась к гостье, запрыгнула на колени и боднула ладонь: гладь, мол. Девушка провела пальцами вдоль рыжей спины. Прикрыв янтарные глаза, кошка довольно заурчала. Хорошо ей: ни тревог, ни забот.
Тем временем на затылок Клёне легли тяжёлые руки. Под кожей будто рассыпались горячие искорки. Девушка хихикнула. Щекотно! Но головная боль отступила.
– Она очень сильно ударилась, Клесх. – Послышался сверху голос лекаря. – Кость треснула вот тут. Теперь уже ничего, не страшно. Видать, Орд поработал, но дара излечить её совсем у него не хватило. Ежели б раньше она ко мне попала… В ушах шумит у тебя? – спросил он у Клёны.
Та кивнула и сказала виновато:
– И ухо одно слышать хуже стало. Правое.
Ихтор покачал головой.
– Эк тебя. Могу только…
Неожиданно он так крепко обхватил голову Клёны, что девушка испуганно пискнула. Горячие ладони стиснули затылок и лоб, обжигающие токи хлынули в кровь. Перед глазами всё смерклось. Показалось, будто кости под кожей шевельнулись, даже челюсть повело. Тут же накатила дурнота, а потом наступило облегчение.
– Лучше? – спросил целитель. – Голова не кружится?
– Нет…
Клёне и впрямь стало лучше: в ухе больше не шумело, боль почти исчезла.
– Завтра ещё придёшь. Хоть немного полегче будет.
Клесх, который всё это время стоял, привалившись к косяку, мрачно спросил:
– Это что ж, навсегда теперь?
– Головные боли притупятся, но совсем не пройдут, – ответил целитель. – Поздно спохватились. Может, Майрико и смогла бы излечить. А мне не по силам. Да ты не горюй, красавица. – Обережник потрепал Клёну по макушке. – У нас в этом году хорошего мальчишку из Любян привезли. Подучится, глядишь, и не такое сможет исцелить. А пока ко мне приходи. Дорогу запомнила?
Она кивнула, по-прежнему глядя в пол. Смотреть на лекаря ей всё ещё было страшно. И стыдно этого страха.
– Ну, ступай.
Девушка вернулась в Клесхов покойчик. Там можно было хоть на время спрятаться от всех. Клёна понимала: надо заняться каким-нибудь делом, нельзя вечно сидеть в четырёх стенах и скорбеть. Но переневолить себя не получалось. Хотелось просто кутаться в старую шаль, вдыхать медленно-медленно истончающийся родной мамин запах и ни о чём не думать.
Через несколько дней Клесх показал Клёне маленькую комнатушку и спросил:
– Не забоишься одна ночевать?
Девушка помотала головой. Нет. Уже не забоится. Да и ему, поди, надоело слушать ночами её всхлипы.
В покойчике оказалось на удивление уютно. А ещё тут можно было хоть до утра жечь лучину, смотреть на огонёк, на пляшущие тени, слушать ветер за окном и обнимать старую шаль, уткнувшись в неё лицом. Но так уж случилось, что именно в этот первый по-настоящему одинокий вечер Клёна с тоской поняла: шаль теперь пахнет Цитаделью и ей самой.
Наутро к девушке заглянул Клесх. Она сидела, забравшись с ногами на лавку, в одной исподней рубахе и бездумно перебирала косу. Ав плошке под светцом лежала горка сгоревших лучин.
Отчим окинул покойчик быстрым взглядом и с порога сказал:
– Значит так, девка. Хватит. Нагоревалась. Зелёная вон вся, только плачешь да сопли глотаешь. Этак совсем усохнешь. Поднимайся. Одевайся. Тебя на поварне ждут.
Клёна испуганно вскочила и принялась торопливо натягивать рубаху. Она боялась его таким: властным, резким, с колючим взглядом серых глаз.
– Ну будет, – смягчился Клесх, увидев её испуг. – Затряслась. Идём.
2
Корча́га – большой глиняный или чугунный горшок или большая кринка с широким горлом и двумя вертикальными ручками.