Сочувственно смотрела на начальник ремонтных мастерских Галина Дьякова, нормировщица. Они уже много лет работали вместе и хорошо понимали друг друга и ладили между собой.
- Что случилось, Кузьмич?
- Шмольц говорит, что оговорился. Срочно нужен не пометовоз, а кормовоз.
Галина, как и Марков, знала, какой скандал поднимут сейчас слесари, что они бросят в лицо Маркову всю злобу, что жила в них на Геннадия, Тамару, Иванюту, Фридмана и всех фабричных и общесоюзных "сволочей, бездарей, бездельников и хапуг".
- У него что, только это дело работает? - зло спросила Галина.
Марков промолчал. Он не любил вести с женщинами "мужские" разговоры. Пошел к дверям, приоткрыв, остановился, обернулся. Галина поднялась, пошла следом за ним: вдвоем вроде бы легче.
Посредине мастерской стояла Марианна Викторовна, двумя руками прижимая к груди потрепанные туфли. Она искала глазами, кто посмотрит на нее, но слесари не обращали на нее внимания.
- Николай Кузьмич, - кинулась Римшина к Маркову и, словно не замечая его тяжелый, отталкивающий ее взгляд, блеснула слезами:
- Николай Кузьмич, - голос ее оседал, проваливался. - Николай Кузьмич. Так трудно. Одной так тяжело. Набоечки. Вот тут, пожалуйста. Металлические. Люди такие жестокие. Но ведь вы совсем другой.
Металлические набойки в городе мастера не ставили, а резиновые и кожаные на асфальте сгорали моментально, и слесаря выручали своих фабричных женщин, как правило, и не брали ничего за услугу, но делали кому хотели и когда хотели, а Римшину рабочие не уважали.
С громким и грубым смехом в мастерскую вошли двое крепких высоких мужчин, водители из соседней автобазы.
- Здорово, мужики! Дело есть аккурат на два пузыря. Ба! А что здесь эта проститутка делает?
Юристка покрылась красными пятнами и, пятясь, пошла к двери.
- Работает? Ну. Она по высшему классу работает. Всех обрабатывает. Никому не отказывает. Как наше правительство развивающимся странам. Вот эдак, осторожно, берет двумя пальчиками...
- Ну, хватит вам, - не выдержал Марков. - Здесь же женщина.
Галина попятилась следом за Римшиной, вышла из мастерской и, зажав рот рукой, словно боялась по дороге расплескать новость, побежала в управление. Мужики, конечно, сволочи и трепло. И им ли судить одинокую женщину? Но... ведь не о ком-нибудь говорили, о Римшиной. То-то будет смеху...
В небольшой приемной, где для посетителей стояли лишь два стула, было тесно от людей - специалисты собирались на планерку, но заходить в кабинет директора не спешили. Никогда неизвестно, что встретит тебя за оббитой черным дерматином дверью: радушное "прошу" или резко-грубое "я занят", да и мало ли что вспомнится ему "к слову".
Людмила Степановна Шитянова, не обращая внимания на все нарастающий шум, стрекотала на машинке. Обычно планерка, а шеф растягивал планерку на несколько часов, была ей отдыхом, возможностью отключить городской телефон и уйти из приемной, сходить в фабричный магазинчик, попить чайку в плановом, посплетничать. Сегодня у нее было много работы.
Оклад секретаря-машинистки директора (конечно, она числилась на другой должности) был выше оклада инженера, и, соответственно окладу, Людмила Степановна ощущала себя гораздо значимее рядовых инженеров и всех специалистов, что не относились к номенклатуре (о рабочих, естественно, речи и вовсе нет), и чувство собственной значимости на фоне незначительности других было единственным живым бликом на отрешенном лице секретарши: Людмила Степановна дорожила своей работой и научилась сохранять видимую отдаленность и отрешенность от всех закулисных фабричных дел. Одевалась Людмила Степановна безвкусно, но с такой откровенной претензией на исключительность, что производила впечатление деликатесного блюда, из которого от небрежного приготовления исчезли все соки. Впрочем, так думали управленческие дамы, а всегда надо иметь в виду, что их мнением движет в первую очередь зависть. Иванюта же исключительно ценил в Шитяновой полное отсутствие каких-либо эмоций, считал, что коли она ничем не интересуется, значит ничего не помнит, то есть совершенно - для него - безвредна; но Григорий Федорович, считающий себя знатоком женской психологии, ошибался: попивая чаек в плановом, где, надо сказать, директора не любили и даже не уважали, и даже были дружны с его противниками из управления, Людмила Степановна своим бесстрастным тоном передавала экономистам услышанное ею сквозь дверь и невыключенный селектор, и ее слова, произнесенные бесстрастным тоном и, возможно, без умысла, исключительно разговора ради (как другие цивилизации непременно говорят о погоде), падая на слух других, словно контуры далекого ночного леса озарялись светом солнца, наполнялись красками жизни, прозрачным воздухом, пением птиц жизнью, плотью, грехом.
Галина Ивановна Дьякова нетерпеливо постукивала пальцем по столу Шитяновой. Ей не терпелось поделиться новостью о Римшиной, но говорить в присутствии всех специалистов она не хотела, хотя наедине могла бы поговорить со всеми. К тому же в кабинете было несколько мужчин. Конечно, к концу дня, новость, перелетая от одного к другому, проникнет в самые укромные уголки фабрики и пойдет гулять по деревне. Но одно дело обсмаковать, обнюхать и мягко проглотить ее вполголоса в узком кругу, и совсем иное дело произнести те же слова громко при многолюдье - это все равно, что после ванной, небрежно накинув на плечи халат, пойти в спальню, где безразлично посапывает муж, и войти в залу, полную одетых и застегнутых мужиков. Даже если те мужики тебе и не вовсе незнакомы:
- Что ты барабанишь так, словно за тобой гонятся? - спросила Дьякова у Людмила Степановны, удивляясь, что та откладывает свой еженедельный большой перерыв.
- Да надо перепечатать вот эти рекомендации до конца планерки для всех бригадиров.
- А где та японская машина, о которой было столько шума?
- Не работает. Краска кончилась. Запасных баллонов нет, - не переставая печатать, отвечала Людмила Степановна.
- Так ее недавно купили.
- Два месяца назад.
- И сколько она стоит?
- Сорок четыре тысячи.
- А когда покупали, не знали, что краска кончится? А запасных баллонов к ней в продаже нет?
- Предложили Фридману что-нибудь для него лично в придачу, да за полцены, вот он ее и купил. Деньги не свои. У него все к рукам липнет.
- Как у юристки, - Дьякова перевела разговор на Римшину.
- Сравнила. Фридман не мелочится. Он у тебя из сумки помаду не вытащит. Людмила Степановна, словно компьютер, выдавала бесстрастно текст и трещала на машинке, машинистка она была, конечно, классная.
Шум в приемной усилился. Это директор открыл дверь, и к нему в кабинет, шумно, с разговорами стали заходить и те, кто ютился в приемной, и те, что стояли вдоль стен коридора.
Ожидая, пока, наконец-то, все зайдут в кабинет и приемная опустеет, Дьякова подошла к окну.
Тянулось до горизонта серое поле, покрытое чахлой растительностью. Даже из окна было видно, как за полтора месяца сухой жары просохла земля, и циклон, что пронесся ночью по краю, лишь на миг прибил полевую пыль. Бедная земля, вздохнула Галина. И еще что-то растет. На огороде поливаешь каждый вечер, и то вся зелень пожухла.
По шоссе тряско подошел и остановился грязно-желтый рейсовый автобус. Постоял. Дернулся. И - словно фокусник приподнял стакан - на фоне блеклого транспаранта, который, с тех пор как на фабрику перестали ездить райкомовские бабы, никто не обновлял, стояла Нина Петровна Охраменко, главный экономист фабрики.
Нину Петровну Галина видела хорошо, а вот, что написано на транспаранте, прочитать не могла. Сколько уже времени натянут против въезда на фабрику тот кумач, а она все никак не запомнит, сколько и чего обещает он сделать в районе.