Плещеев

Однако Плещеев, тоже сильно взволнованный речью Достоевского, не мог все же согласиться с некоторыми основными положениями этой речи и прежде всего со страстно развиваемой Федором Михайловичем идеей мессианской судьбы русского народа в истории человечества и с трактовкой Пушкина как глашатая такого мессианства[55].

Для Плещеева, воспринимавшего творчество великого русского поэта не столь многомерно, как Достоевский, Пушкин был прежде всего солнцем поэзии, провозвестником «красоты и правды», безукоризненной гражданственности, честнейшего служения Отечеству — эта мысль выражена уже в двух эпиграфах, предпосланных стихотворению «Памяти Пушкина»: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» и «Пока свободою горим, пока сердца для чести живы, мой друг, отчизне посвятим души прекрасные порывы!»

Очень волновался Алексей Николаевич, когда ему предоставили слово, — публика все еще находилась под впечатлением гениальных откровений Достоевского.

Однако, когда Алексей Николаевич, войдя на кафедру, громко произнес эпиграф: «Да здравствует солнце, да скроется тьма!» — в зале раздались рукоплескания, а затем неожиданно наступила тишина, позволившая Алексею Николаевичу справиться с волнением и прочитать свое стихотворение с одушевлением, которого он уже давно не испытывал.

Мы чтить тебя привыкли с детских лет,
И дорог нам твой образ благородный;
Ты рано смолк; но в памяти народной
Ты не умрешь, возлюбленный поэт!

Бессмертен тот, чья муза до конца
Добру и красоте по изменяла,
Кто волновать умел людей сердца
И в них будить стремленье к идеалу;

Кто сердцем чист средь пошлости людской,
Средь лжи кто верен правде оставался
И кто берег ревниво светоч свой,
Когда на мир унылый мрак спускался.

И все еще горит нам светоч тот,
Все гений твой пути нам освещает;
Чтоб духом мы не пали средь невзгод,
О красоте и правде он вещает.

Все лучшие порывы посвятить
Отчизне ты зовешь нас из могилы;
В продажный век, век лжи и грубой силы
Зовешь добру и истине служить.

Вот почему, возлюбленный поэт,
Так дорог нам твой образ благородный,
Вот почему неизгладимый свет
Тобой оставлен в памяти народной!

Публика встретила стихотворение тепло, да и друзья-товарищи, сидящие за столом президиума, высказали свое непоказное вроде бы одобрение, но Плещеев понимал, что в некритичном восприятии его стиха «повинен» общий дух праздничности, приподнятости.

По Федор Михайлович Достоевский открыто высказал неудовольствие, назвав стихотворение несколько отвлеченным и риторичным, упрекнув старого друга в чрезмерной приверженности абстрактным всечеловеческим идеалам, которым они оба отдали дань в годы молодости, — Достоевский словно бы хотел продолжить спор, возникший между ними еще год назад на вечере в пользу Литературного фонда. На том вечере, в котором приняли участие, помимо Достоевского и Плещеева, Тургенев, Полонский, Салтыков и Потехин, спор возник стихийно, после того, как Алексей Николаевич под шумные рукоплескания слушателей прочитал свое знаменитое стихотворение «Вперед! без страха и сомненья…» (он читал его последним из выступавших). Тогда Достоевский (самой на вечере прочитал отрывок из «Братьев Карамазовых» — «Исповедь горячего сердца») как раз и сказал Плещееву о том, какими они были наивными и совершенно не понимавшими своего народа, на что Алексей Николаевич пытался возражать. И вот Федор Михайлович в новом стихотворении Плещеева, прочитанном на пушкинском празднике, тоже, видимо, почувствовал дух той юношеской «наивности», коль заговорил об отвлеченности и риторичности…

55

Плещеев не принял главный пафос речи Достоевского: Пушкин — полное воплощение самобытности русского духа, общечеловеческой отзывчивости русского народа… и что «никогда еще ни один русский писатель, ни прежде, ни после его, не соединялся так задушевно и родственно, с народом своим, как Пушкин»; между прочим, еще в 1877 году в «Дневнике писателя» Достоевский развивал сходные мысли, отмечая, что с Пушкина «только начался у нас настоящий сознательный поворот к народу…».