Вдруг она с улыбкой взглянула на меня и спросила:
- Не узнаешь?
И тут меня осенило. Но как она переменилась за два года! Ведь была совсем девчонкой - с надежной отцовской рукой на хрупком плече. А теперь шла, постукивая каблучками, высокая девушка, и на ней сиял-переливался золотистый лирбелон, на котором теперь помешаны женщины, и зеленые полосы на широкой юбке ходили волнами.
- Здравствуй, Андра, - сказал я.
- Здравствуй, Улисс. Будешь участвовать в играх?
- Еще не знаю. Ты теперь живешь здесь?
- У нас дом с садом в спутнике-12. Это к северо-востоку отсюда.
- Как поживают родители? - спросил я.
- Они... - Андра запнулась. - Отец снова на Венере.
Я читал, что Холидэй улетел на Венеру в составе комиссии Стэффорда. Значит, он еще не вернулся. Что-то затянулась работа комиссии, и никаких сообщений оттуда...
- Как он там? - спросил я как бы вскользь. И тут же понял, что ей не хочется отвечать.- Ну, а что ты поделываешь?
- О, я после праздников улетаю в Веду Гумана.
Веда Гумана - гигантский университет, в котором было сосредоточено изучение наук о человеке,- находилась неподалеку от нашего Учебного центра космонавигации.
- Я поступила на факультет этнолингвистики. Ты одобряешь?
Я кивнул. Шла огромная работа по переводу книг со старых национальных языков на интерлинг, и если Андра намерена посвятить себя этому делу, ну что ж, можно только одобрить.
Я понял, что ей хочется расспросить обо мне, но рассказывать ничего не стал. Да и, в сущности, не о чем было рассказывать.
Мы сели в аэропоезд и спустя десять минут очутились на олимпийском стадионе.
Это был не самый крупный стадион в Европейской Коммуне, но и не самый маленький. Его чаша славно вписывалась в долину, окаймленную зелеными холмами. С одной стороны к стадиону примыкала Выставка искусств - буйный взлет фантазии, загадочная улыбка. радостный сон ребенка, уж не знаю, как еще назвать эти легкие строения, кажущиеся живыми существами.
Над стадионом вспыхивали и гасли разноцветные буквы, складывались в слова, рассыпались, плясали. Каждый мог зайти в специальную кабину и набрать нужное слово или фразу - и буквы послушно выстроятся над стадионом. Сейчас висело в голубом небе: "Я подарю тебе, дорогая, лучшую из своих молекул". Это был припев из песенки Риг-Россо в последнем стереофильме.
Гомон, смех, песни. Пестрый хоровод трибун...
В толпе, подхватившей нас, затерялись Андра и ее подруги.
Нас с Робином понесло к западным трибунам.
- Кто эта девушка? - спросил Робин.
- Андра, - сказал я и повторил еще раз: - Андра. Знаешь что? Мы будем состязаться.
- Ладно. Но когда ты начнешь петь, жюри попадают в обморок.
- Ну и пусть, - сказал я легкомысленно. - Пусть падают, а я буду петь.
Мы пошли к заявочным автоматам, и вдруг, откуда ни возьмись, бурей налетел на нас Костя Сенаторов.
- Ребята! - закричал он во всю глотку и принялся нас тискать в объятиях. - Тысячу лет! Ну, как вы - летаете? А у меня, ребята, тоже все хорошо! Инструктор по атлетической подготовке. Здорово, а? Хорошо, ребята, замечательно! Знаете где? В Веде Гумана!
- Молодец, Костя! - сказал Робин. - Я подарю тебе лучшую из своих молекул.
Костя зашелся смехом.
- Вы - заявлять? Правильно, ребята, замечательно! Ну, увидимся еще! - Костя нырнул в толпу.
А я вспомнил, как Костя бил кулаком по рыхлой земле, и лицо у него было страшно перекошено, и он завывал: "Уйду-у-э..." Молодец Костя, не раскис, нашел себя в новом занятии. Не всем же быть пилотами.
Робин уже опять перешучивался с девушками. Я потащил его к заявочному автомату. Запись заканчивалась, а атлетов, желающих состязаться, было сверх меры. Но для нас, космолетчиков, сделали исключение, пропустили вне очереди, и мы получили номер своей команды и личные номера.
В десятке, которая нам противостояла, я узнал узколицего парня из рипарта. И конечно, этот едок оказался моим соперником. Такое уж у меня счастье - жребий всегда выкидывает со мной странные штуки.
Дошла очередь и до нас. Я легко обогнал моего едока на беговой дорожке. Затем нам пристегнули крылья. Я сделал хороший разбег, сильно оттолкнулся шестом, он гибко спружинил и выбросил меня в воздух, а я расправил крылья. Люблю полет! Крылья упруго вибрировали и позванивали на встречном ветру, я вытягивал, вытягивал высоту, а потом перешел на планирование. Приземление после такого полета - целая наука, ну, я-то владел ею. Я вовремя сбросил крылья, погасил скорость и мягко коснулся земли. Мой соперник приземлился метров на тридцать позади, несколько раз перекувырнулся через голову, и это обошлось ему в десять потерянных очков.
Стрельба из лука с оптическим прицелом. Лишь две из моих десяти стрел не попали в цветную мишень. Но узколицый стрелял не хуже и набрал столько же очков, что и я.
Потом - фехтование. Я пытался ошеломить противника бурным наступательным порывом, но он умело отразил атаку и заставил меня обороняться, в результате я потерял шесть важных очков.
Разрыв в очках, который мне принесла победа в свободном полете и беге, сокращался, и мною овладел азарт. Кроме того, было и еще нечто, побуждавшее меня изо всех сил стремиться к победе. Это нечто, как я подумал потом, восходило к старинным рыцарским турнирам, которые и гроша бы не стоили, если б на балконах не сидели прекрасные средневековые дамы.
Над стадионом плясали буквы, складываясь в слова. Вдруг возникло: "Вперед, Леон!" Что еще за Леон? Я метнул диск, чуть не достав до этого Леона, и снова увеличил разрыв в очках. Теперь осталась интеллектуальная часть состязаний. Сейчас я положу этого фехтовальщика на лопатки.
Я попросил его припомнить третий от конца стих из поэмы "Робот и Доротея". К моему удивлению, узколицый прочел всю строфу без запинки. Ну подожди же! Надо что-нибудь из более давних времен... И я решил убить его вопросом: "Был ли в истории литературы случай, когда кривой перевел слепого?" Он поглядел на меня с улыбкой и сказал: "Хороший вопрос". И продекламировал эпиграмму Пушкина:
Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.
Затем он задал мне вопрос: кто из поэтов прошлого вывел формулу Римской империи? По-моему, здесь был подвох. Никогда не слышал, чтобы поэты занимались такими вещами...